Супружеские пары - Джон Апдайк

Я плохо объяснила тебе про Пита. Ты — не он, несмотря на сходство имен. Уже много лет он для меня даже не имя, а просто тень — тень между мной и родителями, мной и Кеном. Он меня не любил. Я его забавляла — неуклюжая, невинная дурочка. Я была для него игрушкой, но, как выяснилось, мне это нравилось. Мне нравилось, когда мной пользовались. Все, что бы он ни сделал, только усиливало мою любовь к нему. Меня не отпугивала даже его отвратительная холодность, грубые насмешки. Ему часто хотелось остаться одному — чаще, чем я могла ему позволить. Мы оба были очень молодыми, бесконтрольными, но находились под влиянием наших родителей, их поведения. Отлучки моего отца очень мучили мать, поэтому пока Питер оставался рядом со мной, даже если он обливал меня грязью, я испытывала к нему благодарность. Может быть, меня привлекала именно его гордыня, механическая эгоистичность, роднившие его с моим отцом? Ты знаешь, он с тех пор прославился! Примерно год назад, в „Тайм“ появилась его фотография на фоне скульптуры из металлолома, которую он сварил. Он до сих пор живет в Детройте с мамой, так и не женился. Сколько раз за все эти годы бездетной жизни с Кеном я могла бы к нему сбежать? Но я не сбежала. Это было бы все равно, что снова захотеть шоколадного пломбиру.

Конечно, мы с тобой разные. С тобой я впервые в жизни почувствовала, что значит не быть молодой. С тобой я чувствую, что наконец-то использовала свое право выбора — свободно, не по привычке, команде или принуждению. В каком-то смысле ты — мой первый спутник. Наш сладостный грех странным образом связан с прелестью беременности — наверное, Кен слишком долго тянул, прежде чем сделать меня беременной, так что теперь я испытываю благодарность не к нему, а к тебе. Я доверяю тебе, но и боюсь тебя. Я боялась Питера и доверяла Кену. А ты един в двух лицах.

Уж не предлагаю ли я тебе на мне жениться? Не хочу ли тебя опутать? Ничего подобного: я так тесно связана с Кеном, что смею открыться тебе, как могла бы открыться чужому мужчине во сне, зная, что на самом деле мирно сплю под боком у мужа. Так что не бойся, что я попытаюсь увести тебя у Анджелы. Я даже лучше тебя знаю, как она тебе дорога — она и ваш общий дом, какая вы хорошая пара. Яне шучу. Не эта ли несвобода делает нас в те немногие минуты, которые мы друг для друга урываем, такими свободными? Ну вот, рука устала до дрожи. Пожалуйста, подожди меня покидать, мой Летучий Голландец — нет ли здесь противоречия в терминах?»

Позже.

«Я искупалась. Было чудесно, все равно, что побывать внутри алмаза (на нашем пляже вода гораздо теплее). Я рассматривала камешки. Знаешь, что я целый семестр занималась геологией? Так что распознала базальт и кварц. Это просто: белое и черное, Бог и дьявол. Ну, и другие камешки-леденцы, которые я мысленно обозначила как „гранит“. Сколько разнообразия! И сколько времени мы держим все это в руках! Мне хотелось целовать эти камешки и вспоминать тебя. Обожаю пляж! Наверное, я стала собой, только когда Кен перевез меня к морю.

И тут — о, ужас! — намет набрели Джанет и Гарольд! Смутилась я, хотя правильнее было бы смутиться им. Они были наглыми, как всегда: детей они бросили на Фрэнка и Марсию; а как здесь, на территории гомосексуалистов, оказалась я? Я ответила, что мне необходимы прогулки, к тому же мне захотелось нарисовать маяк. Они заметили, что я пишу письмо. Они веселились от души и очень мило со мной обошлись, но меня расстроила их развращенность. Кто я такая, чтобы судить? Но в душе я большая праведница и провожу различие между личным грехом и коллективной неряшливостью».

Позже.

«Я уснула. Как это странно — проснуться на ярком свету, с разинутым ртом, с песком в волосах! Мне пора домой. Кен играет в теннис с Галлахером и Герином; не знаю, кто у них четвертый. Ты?

Я что-нибудь объяснила, Пайт? Наверное, мне хотелось отделить нас с тобой от других, излечить тебя от скорбного взгляда, который появляется у тебя в глазах, когда тебе пора возвращаться на службу или ты представляешь, что на твоем рабочем столе звонит телефон. Ты подозреваешь, что рай находится где-то в другом месте (это как французский язык Гарольда: он тоже постоянно апеллирует к высшей инстанции), и потому обитаешь в аду, а я исполняю роль одного из демонов. Меня это не устраивает, я хочу исцелять, хочу быть белой, анонимной, остроумной. Кажется, отец говорил, что для медсестры я слишком хороша… Меня тревожит, что ты выкинешь что-нибудь экстравагантное, чтобы ублажить свою неспокойную совесть. Не надо! Люби меня без самобичевания. Угрызения совести женщинам скучны. Мне нравится, когда ты меня соблазняешь, я бы ни за что от этого не отказалась. Лучше ты, чем Фредди Торн.

Все это я понаписала для того, чтобы скрыть, что сон на песке меня возбудил. Я тоскую по твоей силе и длине.

Твоя любовница».

«О, мой бесценный Пайт!

Как бестактно — нет, хуже, чем бестактно, как дурно я себя повела, когда превратила тебя сегодня в аудиторию, перед которой распиналась о своих чувствах к Кену! Какой комичной была твоя злость — тебя как будто удивило, что я вообще что-то к нему испытываю; и какой грустной была потом твоя попытка обратить злость в шутку! Часть твоего очарования в том и состоит, что ты ценишь себя одновременно слишком высоко и слишком дешево, с гипнотизирующей скоростью переходя от одного состояния к другому. Но твой уход меня расстроил. Хочу попробовать еще.

Когда я сказала, что мы с Кеном женаты несколько лет, а с тобой я знакома всего несколько месяцев, то не собиралась наводить критику. Твоя новизна во многом тебе на руку. Но в загадочной (для меня и для всех остальных) сфере моей сексуальной реакции это — преимущество на первой стадии и недостаток на второй. Возможно, мужчины любят новых женщин, а женщинам лучше с мужчинами, которых они знают. Здесь играет роль доверие: когда женщина раздвигает ноги, она немного боится, что ей причинят боль; еще важен тот печальный факт (почему он меня печалит?), что для женщины личность значит в сексе меньше, чем для мужчины. В настоящем сексе, а не в любовной игре. Все, что нам нужно, — это скучный, знакомый, надежный инструмент. Женские половые органы очень глупы, и это создает лишние сложности.

Почему я обязана перед тобой оправдываться, твердить, что по-прежнему довольна мужем? Ты пробудил меня от семилетнего сна, и Кен этим пользуется. Разве для твоего самолюбия недостаточно моих уверений, что ты существуешь в пространстве, где нет Кена? Итого, что, не зная о нашем романе, о том, что сжигает меня изнутри, он превращается в ребенка, в ребенка за стеклом, в ребенка, сознательно поместившего себя за стекло. Он никогда не проявлял любопытства к жизни за пределами молекулярного уровня. Он — мужчина в маске, попадающий в спальню с балкона, чтобы провести со мной ночь. Я обнаружила в себе холодность по отношению к нему. Оставаясь холодной, я манипулирую нашими телами и освобождаюсь от напряжения, в котором повинен ты.

И все же позволь мне любить его так, как я могу. В конце концов, это мой муж. А ты просто мужчина. Возможно, настоящий. Но не мой.

Наверное, я запуталась. Задолго до того, как мы впервые переспали, я решила, что завоюю тебя. Вам обоим сразу предназначались отдельные места, водонепроницаемые каюты. Но вы используете мое тело, чтобы поддерживать контакт. Лучше я сама расскажу одному из вас про другого. Я живу в страхе, что ошибусь именами. Мне хочется признаться тебе, что у меня есть Кен, Кену — что есть ты. Он беспокоится из-за своей карьеры, тревожится за будущего ребенка и чаще, чем раньше, занимается со мной любовью и при этом твердит: „Беременную не оплодотворишь. Мертвого не убьешь“. По сравнению с тобой он действует механически; с другой стороны, карьера Кена доказывает, что и вся жизнь — машина.