Бангкокская татуировка - Джон Бердетт

Чанья ничего не имела против заведения матери, но ей потребовались усилия, чтобы вернуться к прежнему, низкому образу мыслей после того, как решила больше не возвращаться к работе.

Она ничего не имела против клиентов. За все ее долгую практику ей повстречались пять-шесть человек, которые доставили неприятности, и она знала, как с этим разобраться. Хуже всего было унижение. Двадцать девять лет совсем не то, что девятнадцать. Не получается смеяться над всем, как над игрой, в которую играла, пока росла. Чанья, насколько возможно, избегала минета. Оставалось изображать мужественную мину на лице: грустная проститутка — заведомый банкрот. Клиенты приходили для того, чтобы их подбадривали, у многих и собственных проблем хватало. А зачем бы им еще пользоваться продажными женщинами? Это был печальный, падший, подземный мир, как выразился Будда, мир страдания. Чанья едва могла поверить собственным глазам, когда увидела Тернера в «Клубе пожилых мужчин».

Она недавно закончила с клиентом и, если бы пожелала, имела право идти домой. Но осталась, ведомая желанием заработать как можно больше. Чанья смотрела на это просто и, отдохнув полчаса наверху, появилась на лестнице. Все это время мрачный фаранг сидел в углу, и ни одна из девушек не обращала на него внимания. На нижней ступени Чанья перехватила мой взгляд и поняла приказ подсесть к незнакомцу. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы держать себя в руках, не потому что клиент являлся ее любовником — это не имело значения; она, как все в Таиланде, ненавидела скандалы на людях. Митч уже достаточно знал Азию, чтобы уважать ее чувства. Чанью поразила его внешность: американец выглядел крепче и телом, и духом, чем когда они расставались.

И отношение к ней стало другим. В тот вечер Тернер больше не полагался на идиотский юмор, пытаясь ее соблазнить, но решил произвести впечатление своей уравновешенностью. Мог выпить пару бутылок пива без видимого эффекта. Разыгрывал крутого, и не без успеха. Признался, что чувствует себя одиноко и скучает по ней, но строго в рамках здравого смысла. Уговаривал снова попытаться наладить отношения, чтобы Чанья поняла, что он не совсем конченый идиот и у них все еще может получиться. В его манере расхваливать ее, в словах любви и предложении заплатить пеню в баре было очень много очарования.

Митч снял комнату в довольно чистом отеле неподалеку от клуба. Выйдя на улицу, они взялись за руки, а по дороге Чанья спросила, как ему удалось справиться с культурным шоком, скукой и отсутствием цели, ведь, откровенно говоря, даже ей было бы одиноко в Сонгай-Колоке.

— Стоп! — прервал я ее. — Не могу больше выносить твоей лжи!

— Какой лжи? — удивилась Чанья.

Ее рассказ был настолько гладким, что она сама начинала верить в то, что говорила.

— Лжи неупоминания. Татуировки, дорогая. Вот о чем ты должна мне рассказать.

Она тяжело вздохнула и пристально посмотрела на меня.

— Разве? — В ее глазах стоял извечный вопрос; «Сможет ли он это принять?» — Ну хорошо.

Трудно сказать, что чему предшествовало: то ли сначала у Митча возник интерес к исламу, то ли раньше созрело намерение сделать себе большую татуировку. Иногда казалось, что и то и другое — результат одного импульса отчаявшегося человека. Уже тогда его речь стала терять ясность. Но, как следует постаравшись и сложив все воедино, Чанья поняла, что к нему приходил сам имам предупредить о грозящей его жизни опасности со стороны исламских радикалов. Воспоминания о словах старца были впечатляющими, но отрывочными, словно перед глазами мелькали яркие, но непонятные образы опиумного бреда, что оказалось недалеко от истины, поскольку Митч едва ли выходил из комнаты, не выкурив хотя бы одной трубки.

Имам жил за городом в скромном деревянном доме на сваях. Дом стоял в лощине с пышной растительностью, которая его проарабскому братству казалась настоящим раем. Неподалеку находился колодец с допотопным длинным «журавлем», соединяющим землю с небесами. Здесь не было ни электроники, ни проводов — настоящий оазис, неиспорченный урбанистическими вещами. Чуть глубже в лощине, но не далее пяти минут ходьбы, приютилась мечеть, настолько миниатюрная и изящная, что казалось, будто ее нарисовал мультипликатор. Окружность купола не превышала размеров большого жилого дома, а минарет устрашал не больше, чем бытовая радиоантенна. Во время первого приезда Митча обступил и несколько телохранителей. Один из них обратился к служанке, и та ответила, что почтенный священник на молитве, но в должное время примет гостя. Митч сидел на коврике, скрестив ноги, пил мятный чай и обменивался ничего не значащими фразами с телохранителем, который, доверившись интуиции, не стал американца обыскивать. Затем начали появляться мужчины совсем иного рода — бородатые, в длинных халатах и шапочках мусульманских священников. Они не обращали на Тернера никакого внимания.

Явились пять стариков с седыми бородами и горделивой осанкой волхвов — каждый последующий мог похвастать еще более прямой спиной, чем предыдущий. Они плавно опустились на пол, с грацией просветленных, скрестили под халатами ноги и, вздохнув, закрыли глаза. Старики общались, что-то коротко, неразборчиво бормоча, и не смотрели в сторону американца. Наконец пришел хозяин. Он выглядел величественно: суровые черты лица, длинная седая борода, прямая спина и манеры священнослужителя, но в то же время во всех его жестах сквозила особая энергия, в угольно-черных глазах светился огонь. Молодой человек переводил гостю.

— Мы говорили, я ведь не ошибаюсь, о великом Абу-ль-Валиде Мухаммеде ибн Рушде.[64]— Имам плавным движением поправил халат. Его голос упал на несколько тонов и звучал не громче проникнутого силой шепота. — Можем мы продолжить наши штудии?

— Да будет на то воля Господня, — ответили остальные.

Митч понял, что оказался на семинаре ученых мужей во время обсуждения высказываний древнего богослова. Ему стало интересно, но он все-таки решил подождать на улице, пока не кончатся занятия. Изящно, как мог, поднялся на ноги, поклонился, сложил ладони на тайский манер и вышел за порог. И тут же испугался: ему показалось, что стук подоит по деревянным ступеням лестницы, спускавшейся к тропинке, — самый громкий шум в этой тихой долине.

Он оставался у колодца, пока не стало смеркаться. Следовательно, имам сначала пойдет в мечеть на молитву, прежде чем уделит ему время. Митч видел, как участники семинара дружно вышли из дома и с первым криком муэдзина скрылись в мечети; его призыв словно взмыл под самые небеса.

Солнце закатилось, взошел месяц, и большой, яркий серп повис над пальмой.

Митча не удивило, что имам обладал волшебной силой беззвучно подкрадываться сзади. Американец обернулся на тихое покашливание и прислонился к задней части колодца.

Мусульманин, четко произнося слова, заговорил на правильном английском языке, так что даже содержание не нарушил о его естественности.