Stabat Mater - Руслан Козлов

Про хоспис? Что там еще?!

Торопясь, вхожу в систему, от волнения дважды ошибаюсь в пароле. Третья ошибка будет фатальной – все выключится, и примчатся молодцы из службы безопасности смотреть – кто тут лезет в мой компьютер. Беру себя в руки… Так, наконец вошла… Новости, дайджест… Вот – «Протест отчаяния». «Родители больных детей и врачи отказываются покидать хоспис…» Новость уже гуляет по интернету. Нахожу ссылку на обращение родителей и сотрудников хосписа. «Страшное время… В мир возвращаются человеческие жертвоприношения… Под заклинания о спасении страны обрекаются на мучительную смерть сотни тысяч детей… Моральная гниль власти страшнее СГД… Порченые гены правителей подсказали им решение… Во все века они хотели купить себе благополучие за человеческие страдания… Время, когда нет чужих детей… Время, когда нет обойденных горем… Время, когда нет права быть беспомощными…»

Ну вот, все и решилось. Легко могу представить, что произойдет в хосписе в ближайшие дни. Сейчас нашим силовикам не до капризов упрямых родителей – с ними разберутся без сантиментов!.. И значит – сегодня… Да что там сегодня! Сейчас! Я еду к Альке!

Понятия не имею, как вызвать такси… И вообще – почему я решила не ехать на служебной машине, а «скрыться в неизвестном направлении»? Что за шпионские страсти! Почему делаю вид, что просто вышла пройтись по набережной? Пешком и одна – уже странно. Пока я шла от КПП, наверняка наши церберы смотрели мне вслед во все камеры. Но одинокая прогулка – еще не государственная измена. А вот то, что я выключу телефон и просто исчезну, – это уже серьезно. Но нет, я все делаю правильно. Конечно, им не трудно будет догадаться, где я. Но пусть уж хотя бы в ближайшие часы мне никто не мешает.

Грозовая туча проходит стороной, но дышит холодом. Замечаю, что второпях не переобулась и вышла в легких туфлях. Ветер, летящий над рекой, заставляет меня пригибаться и придерживать у горла воротник пальто. Но при этом внутренне я распрямляюсь, все дальше уходя от громады Белого дома и его шестиметрового забора… Стоило решиться на побег хотя бы ради одного этого ощущения!..

Удивительно – узнав про мятеж в хосписе, я успокоилась. Все тревоги и страхи покрыла простая радость от того, что скоро увижу Алешу. И первая мысль – как же я поеду к нему с пустыми руками!.. И что же теперь – тратить время на магазин? Может, взять что-нибудь в подарок из моего кабинета?.. Тьфу ты, какая чушь! Ну что я оттуда возьму? Малахитового медведя с письменного стола? Бронзовую нефтяную вышку из сувенирной витрины?.. Нет, в этом углу моей жизни не найти ничего, чем я могла бы порадовать сына. Ничего! А ведь именно в таких углах прошла вся моя жизнь. При том что у меня никого нет, кроме Алеши, а у него никого нет, кроме меня. Сколько времени я выкраивала для него? Полчаса в день? Двадцать минут?.. А сколько дней вообще его не видела?.. И сейчас, когда я живу без Алеши уже полгода – конечно, страшные полгода, – как же стыдно признать, что я привыкла жить без него, что всегда так жила! И как горько теперь, когда уже ничего не вернешь!.. Мой отец тоже работал дни и ночи напролет, но при всей своей занятости находил для меня гораздо больше времени!.. Помню чудесные дни в парке на Лонг-Айленде, куда он возил меня. До сих пор могу напитаться от них солнцем и счастьем, до сих пор могу ощутить силу папиных ладоней на моих плечах, когда мы летели вниз в самом первом, самом жутком вагончике американских горок, поспорив на мороженое, что я не закричу, – и я не закричала!.. Сколько мне было, когда папа работал в Нью-Йорке? Семь… Восемь… Как сейчас Алеше…

В сумке звякают друг о друга три фотографии в рамках – Алеша; я с Алешей; папа с мамой. Вот и все, что я взяла из моего кабинета, – из той жизни, которая проглотила меня когда-то, как слепой прожорливый кит, и вот выплюнула на берег Москвы-реки – почти без сил, без будущего… И, Боже, как глупо будет, если я сейчас потрачу драгоценное время на поиск какого-нибудь никчемного подарка! Время, которое я так и не подарила Алеше и уже не смогу подарить… И некогда разбираться, как теперь вызывают такси. Нужно просто шагнуть на дорогу и поднять руку. Я еду к Альке!..

– Может, прямо туда, к подъезду? Тут вроде можно проехать…

– Не нужно, я дойду.

– Ладно, как скажете… Эй, погодите-ка…

Паренек-таксист беспардонно разглядывает меня. Сейчас скажет, что лицо знакомо. Хотя вряд ли. Ему лет двадцать. Такие телевизор не смотрят. И в интернете ему на меня негде наткнуться…

– Погодите… Слишком много денег дали.

– Других у меня нет.

– А у меня сдачи не будет. Может, картой заплатите?

– А можно?

– Ну да. У меня терминал.

Сует мою карту в какую-то подозрительную коробочку:

– Вот. Готово.

Надо же – как все изменилось…

Выхожу из машины. На минуту останавливаюсь перед покосившимися воротами. Сжимает горло волнение. И еще – незнакомое, новое чувство, что я – никто. И – нигде. Я никого не предупредила, что приеду. Пыталась связаться с главврачом, но не дозвонилась до него. А в регистратуре со злостью сказали, что его второй день не могут разыскать. И тогда я вспомнила про священника, с которым говорила по телефону. В том разговоре он показался мне рассудительным и сердечным человеком. И он – среди тех, кто подписал обращение против закрытия хосписов. Но его телефон я не знаю. Остается надеяться, что сейчас он где-то здесь, в хосписе. Наверняка утром у него была служба, ведь сегодня праздник – Вербное воскресенье.

Подхожу к хоспису… Господи, что за чудовищный дом!.. Бывшая усадьба Баркова-Бельского. Намного ужаснее, чем на фотографиях! Видел ли Алеша этот дом снаружи, когда его привезли сюда? Если видел – как же ему было страшно!.. Даже черные двери главного входа – и те зловещие… Определенно, что-то нехорошее случилось с людьми, если они стали строить для себя такие дома!..

В вестибюле полно народу: трое с нашивками «Охрана», четверо полицейских, угрюмый мужчина в штатском, похожий на боксера из-за перебитого носа, еще несколько мужчин и женщин. Вижу, что разговор идет на повышенных тонах. Полицейский капитан нервно выговаривает что-то хмурому «боксеру», а тот рубит воздух ладонью, будто обозначает какую-то границу. На меня охранники даже не смотрят, и я свободно вхожу в хоспис. Я – никто. И это – хорошо, это – мой панцирь. Ведь страшно представить, что думают обо мне в этом хосписе, каким чудовищем считают. Если бы они заранее знали, что я приеду, не удивилась бы выстроенному для меня живому коридору позора, полному молчаливой ненависти… А может быть, и не молчаливой, учитывая то, что здесь назревает. Ведь я – из тех извергов, которые приносят детей в жертву… А разве не так! Как я смогу доказать, что использовала все легальные средства, пытаясь помешать закрытию хосписов, что рвалась выступать на Совете и в Думе, что пыталась обратиться напрямую к Б. Б. Да и что толку доказывать! Рвалась, да не дорвалась. Пыталась, да не допыталась… А потом трусливо, нечестно, ненавидя себя, договаривалась, чтобы Алеша остался здесь на особом положении… Но если бы они знали, если бы только знали – что стоит за этой подлостью и трусостью!