Найти Элизабет - Эмма Хили

– Это моя вина. Я была там. Я узнала место благодаря стене с камешками, и, если бы я тогда тоже начала копать, я бы все выяснила, и мама бы не умерла, так ни о чем и не узнав. А я так ничего и не поняла; подумала, что сумасшедшая пытается просто меня напугать. Но вещи Сьюки были в саду, они ждали меня, отмечали место. Ее пудреница была там, но я нашла ее слишком поздно. Слишком, слишком поздно. Теперь я уже никогда не найду Сьюки. Она всегда будет пропавшей, а я всегда буду искать ее. Я не могу этого вынести.

– Я тоже не могу этого вынести, – прошептала Хелен. – Выходи из машины. Подожди! Я помогу тебе.

Она выходит и открывает дверцу рядом с моим сиденьем. Я вижу, что мы находимся по другую сторону парка, и, пока я провожу рукой по черным и белым камешкам на стене, Хелен что-то вынимает из багажника. Боковая калитка закрыта, но она вставляет в нее острый штык лопаты, и деревянная конструкция разлетается в щепки.

– Проходи в сад, мама, – говорит Хелен, придерживая калитку. Теперь она стоит на фоне живописного задника из мха и льнянки. – Ну, проходи. Я сейчас всю эту мерзость выкопаю, если только в ней все дело.

Лужайка запущенная и какого-то ржавого цвета. В том месте, где должны расти цветы и трава, голая земля. Хелен быстрыми шагами ходит взад и вперед и носит свои инструменты. Она наклоняется, проводит рукой по дерну, словно пытается нащупать что-то под ковром, затем топает ногой в нескольких местах и прикладывает левое ухо к земле. В конце концов отбрасывает лопату, поднимает вилы высоко вверх, отпускает их, они падают вниз и втыкаются в дерн. Зубцы беззвучно входят глубоко в почву. Затем Хелен вытаскивает вилы с прилипшими к ним комьями грязи и травы.

– У меня все эти пропавшие, больные и мертвые знаешь где сидят? И свихнувшиеся сыновья этих пропавших – тоже, – говорит Хелен, с силой вонзая лопату в землю. – И поэтому мы будем копать до самой, черт возьми, Австралии, если потребуется.

Я не понимаю, что она делает.

– Ты хочешь посадить фасоль? – спрашиваю я и показываю на ямку, которую моя дочь выкопала на заброшенной лужайке.

Я почему-то думаю, что она выбрала неудачное место. Хелен не отвечает, но начинает беседовать сама с собой и ругаться. Я смотрю на теплицу, пустую и, по всей видимости, тоже брошенную. Она мне кажется знакомой, и я на минутку захожу туда, пытаясь вспомнить, с чем в моем прошлом связан запах плесени, морилки и старых цветочных горшков из пластика. Малиновка опускается у земляной кучи рядом с траншеей, которую выкопала Хелен.

– Прочь! – кричит она на птицу и замахивается на нее лопатой.

Птица перелетает от нее на стеклянную крышу у меня над головой.

– Хелен, – говорю я, – где здесь лучшее место для посадки кабачков?

– Ради всего святого. – Хелен резко поворачивает в мою сторону голову, как будто хочет словами побольнее ударить меня. – Какое это имеет отношение?.. – Она начинает копать в другом месте, и все ее последовавшие за этим слова заглушает звон лопаты о камень. – Здесь много солнца, – говорит она. – Хорошая стена для защиты от ветра…

Хелен устраивает жуткую суету, и я не могу понять, ради чего. Возможно, она хочет показать, как нужно разбивать сад, что, впрочем, маловероятно. До сего момента ей удалось выкопать лишь несколько весьма неприглядных ямок. Может быть, она намерена сделать здесь пруд, иначе все это не имеет никакого смысла. На горке песка стоит белый стул из пластика, я сажусь – и одна его ножка проваливается. И вот я уже наклоняюсь вперед и внимательно рассматриваю кипение жизни на крошечном клочке земли, вглядываюсь в дырочки на листьях щавеля и дую на маленькие перышки, слетающие сверху.

Я провожу пальцами по бутону одуванчика, его тонкие лепестки сжаты и напоминают комочек бархата. Я не могу противиться искушению и начинаю отрывать их. Как приятно чувствовать легкое сопротивление лепестков моим усилиям.

Среди травяных зарослей ползет улитка.

– Я сделаю из тебя джем, – говорю я ей. – Вначале я раздавлю тебя и пропущу сквозь сито, а потом сварю с сахаром.

Улитка убирает рожки, но продолжает ползти.

И тут до меня доносится крик.

– Черт! Кусок металла чуть не попал мне в глаз! – вскрикивает Хелен и вылезает из ямы, которую она выкопала. И жутко ругается. Сегодня она просто чудовищно груба.

– Часть пряжки от обуви, – говорит она. – Секундочку… – Опускается на колени и заглядывает в яму. – Там что-то есть. Мама!

Я со скрипом встаю со стула и иду к дочери, она что-то мне протягивает. Это кусок дерева, совершенно лишенный цвета в тех местах, где на нем нет земли. Края у него крошатся из-за проникшей внутрь влаги. Хелен вытаскивает из земли еще несколько кусков, из-за чего там возникает некое подобие маленькой пещеры. И в этот момент туда струйками начинает сыпаться земля. Внизу я краем глаза замечаю что-то желтоватое, что-то гладкое, жутко округлое, с рядами зубов, впившихся в почву, словно пытаясь прогрызть себе дорогу на поверхность. Но как оно называется, вот то, что лежит там, без кожи и без волос, лицо без глаз, которое всматривается в меня? Хелен не отвечает на мой вопрос и продолжает расчищать грязь. И я вижу в том, что там лежит, дыру, пустую и темную, след насилия.

– Мама, – говорит Хелен, – иди, пожалуйста, к дому.

Я иду и вижу, как она снова вытаскивает из ямы куски дерева. Куски дерева и что-то округлое, небольшую коробочку. Даже с такого расстояния мне отчетливо видно, что она темно-синего и серебристого цвета. Мне прекрасно известно, что когда-то в ней была не черная земля, а пудра персикового цвета. Хелен, вылезая из ямы, выбрасывает содержимое коробочки.

– Давай вернемся в машину, – очень тихо произносит она, взяв меня за руки, – просто сядем в машину.

Она кладет маленькую коробочку и кусочки дерева мне на колени, а сама кому-то звонит. Я пытаюсь соединить обе части пудреницы. Зажмуриваю глаза и вижу Сьюки за нашим кухонным столом, она пудрит себе нос. Крошащееся у меня в руках дерево подобно кусочкам какой-то игрушечной мозаики или осколкам граммофонной пластинки. Я пытаюсь сложить их, но ничего не выходит, они совсем сгнили. Но это не имеет особого значения, так как мне хорошо известно, что у меня на коленях лежат куски ящика для чая, одного из тех, что частенько валялись около дома Фрэнка и в которые он складывал одежду Сьюки после ее смерти.

– Фрэнк, – говорю я, и у меня внутри все сжимается от чувства облегчения. Мне кажется, что я снова с Одри и пью джин ее отца. Все куда-то ускользает, но это нормально, я ничего не пытаюсь удержать. Мне больше не надо тратить силы на то, чтобы сохранять их в памяти: пудреницу, кабачки и сумасшедшую. Теперь они могут уйти.

– Интересно, не считал ли Фрэнк кабачки чем-то вроде могильных цветов, – говорит Хелен и включает отопление в машине на полную мощность. – Когда помогал их сажать. Тем самым он как бы заботился о ее могиле.

– Человек, живший здесь, выращивал исключительно крупные кабачки, – говорю я и отворачиваюсь от потока горячего воздуха и смотрю на пролетающие мимо нас за окном зеленые заросли утёсника и отдаленную полоску моря. Мы обязательно должны передать кусочки дерева и пудреницу, но я не знаю кому.