Чужое лицо - Эдуард Тополь

Теперь, коротко взглянув по сторонам и увидев, что в соборе не осталось никого, кроме его личной охраны, патриарха и его небольшой свиты, генерал твердым шагом, без раболепия, но и без присущей ему на людях надменности подошел к патриарху.

И свершилось то тайное, заветное, задуманное генералом еще накануне, из-за чего, собственно, и состоялась вся эта поездка в Загорск, из-за чего в тот день была закрыта для всех посетителей Троице-Сергиева лавра с ее музеями и соборами. Патриарх всей Русской православной церкви молча поднял руку перстом и благословил генерала. Он, патриарх, думал – на богоугодные, благонравные дела и смиренную безгрешную жизнь, а генерал знал – на царствование. Так во все века сознательной русской истории приезжали за патриаршим благословением русские цари, князья и наследники престола – перед войной, перед осуществлением больших государственных начинаний. И когда крестное знамение осенило большую непокрытую седую голову генерала, он понял – быть, быть ему наследником романовско-сталинско-брежневской власти в России!

И уже в другом, веселом, почти мальчишеском настроении он шел вслед за экскурсоводом по залам монастырского музея. Вирджиния шла рядом с ним. Бесценные сокровища русской старины окружали их. Старинные иконы со строгими ликами, с зелено-киноварными одеждами на золотом фоне, в серебряных и золотых окладах – «Николай Мирликийский», «Богоматерь Одигитрия», «Богоматерь Владимирская», «Тайная вечеря», «Евангелист Иоанн», «Сергий Радонежский», «Великомученица Варвара»… Иконы-складни… Шелкотканые иконы… Золотые чаши для причастия… Серебряные подсвечники, увитые золотыми змейками и кистями пряденого золота… И старинный фарфор… И древние фаянсовые вазы… И жемчужное шитье княжеской одежды четырнадцатого века… И двухместная золоченая карета, подаренная русскому царю в восемнадцатом веке английской королевой, и кованые кольчуги, и шлемы древних русских воинов, и портреты русских царей – вся русская история смотрела сейчас со стен, с выставочных столов и стендов на генерала и его спутницу, и – как был он уверен – вся эта русская история вслед за патриархом благословляла его на царство. И он смотрел на портреты бывших русских царей как равный, как законный и почти кровный наследник…

Потом, после музея, они гуляли по монастырю. Молодо хрустел под ногами свежий снег. Бодрил морозный, игольчатый, как сухое шампанское, воздух. Маленькие снежинки, даже не снежинки, а снежные блестки, кружили в воздухе. В пустой аллее монастырского кладбища, среди старинных, запорошенных снегом надгробных памятников генерал жестом приказал телохранителям отстать, и Вирджиния взяла его под руку. За очередным поворотом заснеженной аллеи с высоты монастырской горы им открылся вид на русские просторы – зелено-белые еловые леса, узкая лента электрической железной дороги, переметаемые снегом поля и склоны оврагов, по которым катили крохотные фигурки лыжников, и снова – леса, поселки…

Будущий хозяин этой страны счастлив, и от полноты чувств он обнял свою заморскую наложницу, привлек к себе, поцеловал в мягкие, послушные и чуть припухшие губы. Эта женщина стала причастна к его тайне, к полученному им церковному благословению, и, кроме скрытой мужской нежности к ней, он чувствовал, что их связывает теперь что-то другое, надвечное.

Но на обратном пути из Загорска Вирджинию вырвало. Она еще успела крикнуть ему: «Остановите машину», – она успела, зажав ладошкой рот, выскочить из машины и, окруженная подбежавшими телохранителями, сбежала с шоссе в придорожный снег, но здесь, на обочине, уже не смогла сдержать рвоты.

Конечно, генерал знал, что она беременна, что она уже на четвертом месяце, но до этого дня ее беременность не уродовала Вирджинию и не портила их отношений. У нее не было ни отечности лица, которым когда-то сопровождалась беременность его жены, ни капризности, ни жадности в еде, и даже талия еще не увеличилась настолько, чтобы обезобразить ее фигуру. Насчет ее ребенка у него еще не было никаких конкретных планов, не до того было в замороченности последних недель, но он хорошо знал, что не будет более благодарной и нежной любовницы, чем Вирджиния, если он позволит ей родить и окружит ее ребенка хотя бы минимальным американским комфортом. И теперь, когда из окна машины он смотрел на сломанную в пояснице фигуру Вирджинии, на судорожные рывки ее тела, – не отвращение, а жалость испытал он к ней, жалость и нежность.

И это испугало генерала. Не то, что неожиданные приступы рвоты или другие хвори беременности могут прервать на время их плотские отношения, и даже не ревность к чужому ребенку, который – он знал это – будет с пятого месяца беременности отбирать у него Вирджинию, – нет. А именно то, что он поймал себя уже не на притворной, наигранной или забавной для начала любовного романа нежности. Более того, он поймал себя на немыслимой слабости души – жалости. Это испугало генерала, как пугается порой трезвенник, когда застает себя на том, что ноги вдруг безотчетно ведут его в кабак или руки тянутся за бутылкой…

И, поймав себя на этом испуге, генерал принял решение. Не против Вирджинии, а против самого себя. Эта женщина взяла слишком большую власть над его душой, и он должен пресечь это. Решительно пресечь.

И пока бедная Вирджиния, утирая варежкой влажный рот, поддерживаемая под локоть телохранителем генерала, возвращалась к машине, генерал негромко сказал водителю:

– В «Мини-Америку»…

Пока доехали до «Мини-Америки», Вирджинию рвало еще трижды, и генерал понял, что принятое им решение – единственно правильное.

В «Мини-Америке» он сам проводил Вирджинию в ее комнату, заботливо уложил в постель – от слабости Вирджинию тянуло в сон.

– Спи… – сказал он ей перед уходом. – Ничего страшного. Это нормальные явления на четвертом месяце. Я прикажу полковнику Стэнли позаботиться о тебе.

Между тем была все та же суббота, 6 февраля. Как по заказу именинницы, выдался солнечный зимний день, всего 10 градусов мороза по Цельсию. Еще с утра на правительственную дачу маршала Опаркова в Малаховке прибыла рота солдат хозяйственного полка при Генштабе Советской Армии. В течение часа солдаты расчищали деревянными лопатами парковые дорожки вокруг дачи, посыпали их желтым, хрустящим под ногами песком, вымыли все полы в самой двухэтажной даче, нарубили березовых дров для камина, и уже с девяти утра отцовская домработница тетя Клава, руководя двумя помощниками, жарила, варила и пекла на кухне стародавние деликатесы русской народной кулинарии – расстегаи, кулебяку, пироги с капустой. А Ставинский и адъютант маршала Опаркова майор Рязанцев на армейском «газике»-вездеходе курсировали по складам Военторгов, Елисеевского магазина, ГУМа и ресторана «Арагви» – закупали импортные и отечественные напитки, финские и австрийские мясные деликатесы, черную и красную икру, свежие кавказские овощи, краснодарскую пепси-колу, арабские фрукты.

В небольшом, но уютном подвальном кинозале дачи киномеханик налаживал кинопроектор. 120 правительственных дач под Москвой оборудованы киноустановками, и при Министерстве кинематографии СССР создана специальная диспетчерская служба по обеспечению этих дач нелегально доставленными из-за границы кинофильмами – тут вам и «Супермен», и «Последнее танго в Париже», и «Ночной портье», и вся серия фильмов о Джеймсе Бонде, и самые последние фильмы Феллини, Антониони, Годара и Коста-Гавраса. Правда, «всякие там феллини и антониони» мало интересуют обитателей этих дач, но зато нарасхват по субботам и воскресеньям «В джазе только девушки», «Глубокая глотка», «Последнее танго в Париже», порновариант «Золушки». И пока весь советский народ смотрит «выдающиеся» произведения советского киноискусства – «Сибириаду», «Ленин в Париже», «Ленин в Польше», «Ленин в Финляндии» – и другие, отмеченные Государственными и Ленинскими премиями фильмы, обитатели подмосковных правительственных дач, не боясь никакого разлагающего влияния буржуазного киноискусства, с чисто коммунистической стойкостью, свойственной несгибаемым большевикам-ленинцам, испытывают свою нравственность порно-Золушками, а завтра снова клеймят порочный и разлагающийся Запад – теперь уже со знанием дела…