Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

тебя все так же на стенах висят. Ты же, наверное, не отказался от идеи найти или ту, или другую? – спрашиваю я.

Глаза его светлеют, он качает головой:

– Отказаться от Несси? Никогда и ни за что!

Постеры эти знакомы мне с самого нашего детства. Посередине висит самая знаменитая фотография Несси. Та, на которой озерное чудище красуется на первой странице «Дейли Мейл» в 1934 году. Прежде чем снова исчезнуть в глубинах озера. Под ней разместилось фото меньшего размера с таинственными следами, которые охотник на крупного зверя Мармадюк Ветерелл обнаружил на самом берегу Лох-Несса.

– Я большой фанат Мармадюка, – рассказывает Йохан. – Пусть ребята из Института истории естествознания и говорят, что могут доказать, будто фотография сфабрикована и на ней виден засохший след гиппопотама. Дело в том, что тогда вошло в моду делать из бегемотьих копыт ручки для зонтов.

– Да ну?!

– Да, ну и лорда Ветерелла погнали из приличного общества и записали в обманщики. Но я всегда верил ему. – В том, что Йохан остался на прежних позициях и сохранил привязанность к цыганкам, водным монстрам и необычной музыке, есть нечто внушающее мысль о стабильности жизни.

– А как идут дела с твоими песнями? Скоро их выпустят? – интересуюсь я.

На какой-то миг Йохан настораживается и начинает качать ногой. Он, видно, пробует понять, не переняла ли я роль Ольги, всегда старавшейся чуть ли не тумаками побудить его использовать свой талант на полную катушку.

– Ну, так, в общем, мы на двух небольших фестивалях в Мальмё будем играть в июле, – отвечает он и скручивает новую сигарету.

– Отлично! – говорю я и наливаю еще рому.

– Вообще-то я скучаю по тем временам, когда Ольга заходила и устраивала мне скандалы. – Морозно-синие глаза Йохана снова светятся. – Хотя я и знаю, что чем сильнее она меня понукала, тем больше подрывала мой дух. Ведь сколько раз она вытаскивала меня из постели и везла на своем раздолбанном мужском велике на другой конец города, это ж подумать страшно! И все это лишь для того, чтобы успеть в последний момент заявиться на какой-нибудь фестиваль. А письма ее ко всякого рода импресарио с надеждой на лучшее… Нет, ты знаешь, этот ее оптимизм меня просто-напросто изматывал.

Я киваю, а ром меж тем, словно движение в час пик, распространяется по всем моим магистральным жилам.

– А после замужества она перестала звонить из Парижа и строить планы насчет моего будущего.

– Почему?

– По-моему, она встретила свое Ватерлоо, когда я как-то вечером в отчаянии прошептал: «Я не Моцарт, я просто очень ранимый». Вот она и снизила градус ожиданий. И все же это была фантастика. Ведь энтузиазм других людей – это ж не яблоко, его просто так с ветки не сорвешь, верно? – говорит Йохан и открывает платяной шкаф в поисках пары носков.

На внутренней стороне дверцы висит огромный плакат.

Ольга Совальская в роли щелкающей кастаньетами Кармен с летних гастролей.

– Мне всегда казалось, что это ее лучшая партия. Особенно если представить себе, чего она достигла с тех пор, как мать аккомпанировала ей на орга́не, – бормочет он, и цвет его лица меняется.

* * *

В браке Ольга счастлива до невозможного. Песнь песней звучит en suitе[151] во всех залах и комнатах на рю де ля Рокетт. Андре обожествляет землю, по которой она ходит, а сестра моя тоже пламенно влюблена. В мужа, в Клодель и в свой голос. Тут вам и голуби, и спатифиллум, и пасущиеся на лугу телята. Сольная карьера Ольги цветет и пахнет, не в последнюю очередь и благодаря связям Андре. Отзывы просто потрясающие, и вот сестра моя уже обзаводится собственным агентом.

Редко когда появляются прохладные рецензии – раньше они вызывали у Ольги приступы бешенства, после чего она месяца четыре приходила в себя. Даже их она воспринимает теперь с олимпийским спокойствием.

– Мне тут хороший совет дали, – хихикает она в трубку. – Напиши имя рецензента на обрывках бумаги, положи их в туфли и потопчи как следует на улицах квартала Бастилия. В качестве альтернативы можно ими подтереть свой парижский зад. В любом случае истоптанное имя попадет в унитаз.

Андре тащится от тех же самых вещей, что и Ольга.

– Поразительно, до чего ж у нас много общего, – курлычет она.

Гойя, морские ванны, афганские борзые, каннеллони, финские лакричные трубочки, и́глу, крем-брюле, постельное белье из египетского хлопка, воздушные шары, Вьетнам, бельгийское пиво. You name it[152].

А мои живописные работы удостаиваются разве что снисходительных рецензий. Иногда, крайне редко, удается пробиться на выставки Союза художников. Зато я живу среди моих экзотических спорщиков и собратьев-живописцев в «Лавке художника». Среди колонковых кистей, щекочущих подбородок, и запаха новых холстов. Совершенно девственные, они стоят в магазине, готовые к тому, что еще один презираемый всеми живописец бросится с Круглой башни, чтобы оставить свои следы на пустоши размером два на два метра.

Пока что все складывается превосходно. Бесталанность художника еще не обнаружена. Пока ты в полете, тебя распирают надежды и забирают мечты. Радужные мечты о Слонах с большой буквы «С». Потом, позже, выяснится, просто ли ты растянулся на тротуаре в луже слоновьей крови или все же овладел волшебством и сотворил невозможное. Заставил цвета согреваться, а холст – пылать.

Сама же я на полгода попадаю в творческий кризис, потому что забавы ради примерила очки Мясниковой Лили. И испытала шок. Я и представить себе не могла, что весь остальной мир видит себя таким. Раньше мой мир был импрессионистским. Полная луна и городские башни двигались передо мной волнообразно, в какой-то удивительно текучей форме.

Обнаружив, что все это объясняется исключительно высокой степенью близорукости, я погружаюсь в траур. Четкие контуры, из которых, очевидно, состоит реальность, не принадлежат моему миру. Если посмотреть на мои картины наметанным взглядом оптика, они покажутся просто-напросто ужасными.

И тем не менее.

– Из старых импрессионистов самые крутые как раз слабовидящие, – утешает меня Теневой боксер. – Они прозревали суть объекта и не корпели над четкостью форм.

Это замечание спасает меня. Я решаю надевать очки, только когда веду машину. А во все остальное время буду смотреть на мир по-старому.

– Именно так видел Моне свой размытый Руанский собор, хоть и заявлял, что эту уличную девку в виде собора написать невозможно, – добавляет Альфа-самец.

Многие мои знакомые считают меня высокомерной, потому что я никогда не здороваюсь. Но лица выглядят красивее, когда они чуточку расплывчаты. В таком случае намного легче выявить основной цвет человека. Так что приходится расставлять приоритеты. Но