Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

взял чай, а Туркул велел привести свою собаку.

Собаку привели, и та, щелкнув зубами, прыгнула на комиссара – была специально натренирована. Через несколько минут, как свидетельствовал полковник Падчин, комиссара с разорванным горлом вывели на улицу и пристрелили. Собака же, вкусно облизываясь, ушла в дальнюю комнату, на свое место. Позже она была убита осколком бомбы, сброшенном с красного аэроплана.

Кутепов был еще более жесток, чем Туркул. Особой жестокостью отличался и генерал Манштейн.

Однажды в Крыму, около колонии Гейдельберг, в плен угодила группа красноармейцев, среди которых оказался мальчик – бывший учащийся Симбирского кадетского корпуса. Манштейн выхватил из ножен шашку и лично зарубил кадета, но не ограничился этим и еще долго рубил его мертвого, буквально превратив тело мальчишки в кровавое месиво.

Что же касается Кутепова, то генерал-лейтенант Достовалов Евгений Исаакович[44] написал, что «он всегда живо интересовался всем, что было нового в военной науке, и, не будучи в академии, сам прошел весь курс военных наук академии, посещая лекции вольнослушателем. Он никогда не стеснялся брать на себя ответственность за отдаваемые распоряжения – качество, которое не очень часто встречается среди начальников.

Но в нем был и второй человек, второй Кутепов, странно уживавшийся с первым – самовлюбленный карьерист, склонный к интригам, жертвующий всем ради своего благополучия, жаждущий власти и рекламы, могущий предать каждого в любую минуту, когда ему будет полезно для карьеры, как предал он генерала Деникина, генерала Сидорина и других, жестокий и равнодушный к страданиям и убийствам, совершенно не ценящий человеческую жизнь.

Он чрезвычайно жестоко карал подчиненных за самые даже маленькие упущения по службе, когда он не боялся никаких последствий, и смотрел сквозь пальцы на часто тяжелые преступления старых добровольцев, боясь потерять свою популярность у этой вольницы. Впрочем, как будет видно дальше, последнее зло было следствием нездоровой организации армии вообще, и, будучи не в силах изменить эту организацию, Кутепов не боролся со злом».

И так далее. Очень исчерпывающая характеристика.

Гладкое, с небольшими черными усами лицо Туркула выражало нетерпение. Миллер двумя пальцами, будто брал лягушку, приподнял бумагу:

– Вы сами понимаете, Антон Васильевич, что это дело в десять минут не решается… Нужно время.

– Понимаю.

– Тогда к этому разговору вернемся позже.

Туркул ушел.

Через два года разразился скандал. Миллеру поставили ультиматум белые генералы – тринадцать человек. Во главе, естественно, с Туркулом.

Требования генералов знакомые – они были все те же, старые. Миллер обозвал генералов-«подписантов» бунтовщиками и отказался превращать РОВС в террористический центр Белого зарубежья.

Тогда «подписанты» потребовали, чтобы Миллер ушел со своего поста.

Миллер отверг и это.

Белое движение начало раскалываться.

В 1936 году Туркул создал Русский национальный союз участников войны, возложил на новую организацию политические функции, РОВСу же он решил оставить лишь функции бытовые.

Миллер не замедлил нанести ответный удар: он исключил Туркула из числа членов Русского общевоинского союза.

Война разгорелась нешуточная.

В Белом зарубежье – от Парижа до Харбина – появились русские фашистские организации. Миллер относился к ним осторожно, но, тем не менее, пришел к выводу, что эмиграция должна обязательно изучать теорию фашизма и поддерживать эту «новую форму государственного устройства».

Фашистам же казалось, что Миллер слишком мягкотел, нерешителен – хлюпает носом, будто неосторожно простудившийся гимназист-первоклашка, – на его месте должен быть другой человек. Били они генерала в печати как могли, ни с чем не считаясь – ни с его заслугами, ни с его сединой. Миллер только кряхтел, ежился и… молчал. Однако, когда в Испании началась гражданская война, он не замедлил издать циркуляр, поддерживающий фашистов.

Сами фашисты, в том числе и русские, находившиеся во Франции, постарались это демонстративно не заметить. Миллер жаловался:

– Они не хотят пожать протянутую им руку. Будто мы козлы какие…

Так оно и было – фашисты приравнивали деятелей врангелевского союза к заблудившимся козлам. Извините великодушно. Когда Миллер обсуждал этот вопрос с Татой, он наливался негодующей краской, будто перезрелый помидор, и начинал беспомощно хватать ртом воздух. Наталья Николаевна тоже приходила в состояние «вне себя» от негодования, пудрила щеки и спрашивала у мужа:

– Что же делать, Эжен?

– Не знаю, – честно отвечал тот. – Надо принимать во внимание тот факт, что слишком активная поддержка фашистов может подмочить нашу репутацию: уж больно дурной шлейф волочится за этими господами.

Тем не менее двадцать пятого декабря 1936 года Миллер опубликовал положение о приеме русских эмигрантов в армию генерала Франко. Основное место в положении занимал пункт, гласивший, что добровольцы должны иметь удостоверения о благонадежности, подписанные Миллером. Бумага, сочиненная в Париже и небрежно подмахнутая председателем РОВСа, имела в Мадриде большой вес, о чем, кстати, генерал Франко после своей победы не раз говорил…

* * *

Вечером Миллер появился дома оживленный, потер руки:

– Тата, у меня есть два билета на Иду Рубинштейн. Пойдем?

– Обязательно пойдем.

Ида Рубинштейн считалась одной из загадок эмиграции. Нервная, с отточенными движениями, с бледным красивым лицом, она являла собою этакий вопрос в вопросе.

Была она очень богата, никогда не считала денег. В особняке, где она жила, стояли специальные вольеры с очень дорогими обезьянами, а деревья в саду раз в неделю переезжали на новое место. Это был обязательный ритуал. Мало кто знал, что деревья росли в специальных бочках и эти бочки еженедельно выкапывали из земли и переносили в другой угол сада, и ямы затем сравнивали с землей. Это делалось для того, чтобы у хозяйки никогда не пропадало ощущение новизны.

Развлекая хозяйку и ее гостей, по саду ходили павлины, а под одним из деревьев обязательно лежала пантера – любимица хозяйки. По ночам она охраняла вход в спальню Иды.

Представления Ида Рубинштейн давала редко, но когда объявляла об очередном спектакле, весь эмигрантский Париж выстраивался в очередь: всем хотелось увидеть, чем на этот раз удивит публику несравненная Ида, над головой какого мужчины вспорхнет ее изящная длинная нога, появится ли она на сцене обнаженной – как в финале «Семи покрывал» – или же будет в костюме, специально придуманном для нее художником Львом Бакстом в «Персефоне», музыку к которой по заказу самой Иды (она выложила за это семь с половиной тысяч долларов наличными – сумму по тем временам гигантскую) написал великий Игорь Стравинский.

Если честно, Наталья Николаевна недолюбливала Иду Рубинштейн за эту ее болезненную экстравагантность, за стремление превратить жизнь в цепь балетных па и в одном из прыжков вознестись выше собственной головы, но, подверженная общим устремлениям, также стремилась попасть на представления Иды. В зале супруга генерала обязательно подносила к глазам маленький театральный бинокль и говорила:

– Дайте-ка мне взглянуть на даму, которая, чтобы съездить в Ниццу, покупает целый поезд… Ну не стыдно ли?

Иде Рубинштейн не было стыдно, это чувство ей вообще было незнакомо.

Денег у нее было столько, что она могла купить не только целый поезд до Ниццы – кстати,