Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

Митя тяжело вздохнул и умолк.

– И что же?

Митя снова тяжело вздохнул.

– В результате я-то живой, а вот дяди нет. Его расстреляли в тюрьме в Вологде.

Аня острием зонта нарисовала на земле сердечко, перечеркнула его.

– Это жизнь, – сказала она тихо, – все мы ходим под знаком смерти. Человек, едва родившись, начинает движение к смерти, его первый шаг по земле – это первый шаг к смерти…

– Смотря откуда двигаться…

Выставив перед собой зонт, Аня нарисовала на земле еще одно сердечко и также перечеркнула его.

– Митя, – произнесла она тихо, со значением, – я готова выйти за тебя замуж.

Митя встрепенулся, подхватил Анину руку, притиснул ее к губам.

– Спасибо тебе, – смятенно пробормотал он.

Аня отстранилась от Мити, посмотрела на него оценивающе, словно бы со стороны, и произнесла прежним тихим голосом:

– Но у меня есть одно условие…

– Какое?

– Мы должны вернуться в Россию.

– В Советскую Россию, – поправил ее Митя. У него мгновенно постарели, покрылись морщинами губы. – Чтобы меня там расстреляли? – Он покачал головой. – Не знаю, Анечка… Скорее всего я и сам не поеду, и тебя отговорю от этой глупости.

Анино лицо сделалось жестким, в глазах будто сталь сверкнула.

– Тогда мы с тобой не поженимся, Митя, – произнесла она твердым холодным голосом. – Здесь мне надоело жить. Эмиграция наша прогнила настолько, что мне кажется, гнилью пропах весь Париж.

– Ты пойми, Анечка, тебя там убьют. – Митя растерянно глянул в одну сторону, потом в другую, словно искал помощи, не нашел и вновь как от озноба передернул плечами. – И меня убьют.

– А если я дам тебе гарантию, что не убьют, а наоборот, очень хорошо примут? И жизнь наша будет устроена много лучше, чем в Париже?

– То же самое я слышал от моего бедного дяди. И чем это все закончилось?

– Пойми, Митя, нет правил без исключений. Это было исключение, очень досадное исключение…

– Боюсь, – повторил свое признание Митя, – я очень боюсь.

– Чего боишься?

– Нас расстреляют.

– Улаживание всех вопросов я беру на себя, – заявила Аня решительным тоном, – у меня есть контакт с советским посольством.

Митя удивленно глянул на нее.

– Не дай бог об этом узнает кто-нибудь из наших.

– Кто эти «наши»? Туркул? Человек, который уснуть не может, пока не выпьет крови? Вонсянский? Это откровенный фашист. Ты видел его журнал, который так и называется – «Фашист»? О него даже ноги вытирать нельзя – слишком неприличный, дурно пахнет. Фон Лампе?[46] Человек, похожий на кусок фанеры, в нем нет ничего живого – все высохло. Кого еще ты, Митя, считаешь «нашим»? Пропавшего Кутепова? Это был обыкновенный убийца. Кого-то еще с улицы Колизе?

На улице Колизе располагалась главная контора РОВСа – так называемое «управление».

Митя удивленно покачал головой – не ожидал такого напора от Ани – и ничего не сказал в ответ.

– Вот видишь, Митя, – укоризненно произнесла Аня, – тебе на это просто нечего сказать.

Так оно и было.

* * *

В тот день в конторе РОВСа появился генерал Скоблин, щегольски одетый, с зонтом-тростью, надушенный, с насмешливыми глазами и улыбкой, прочно застывшей в уголках рта.

– Евгений Карлович, есть возможность узнать кое-какие германские секреты, – сказал он.

– Каким образом?

– Два офицера, приписанные к германскому посольству, напрашиваются на встречу…

– Так приведите их сюда, Николай Владимирович. Мы их достойно встретим, по-русски, с коньяком и чаем из самовара, с печеными домашними пирожками.

Скоблин медленно покачал головой:

– Они не пойдут сюда, Евгений Карлович. Побоятся провокации.

– Господи, какая тут может быть провокация? Николай Владимирович, полноте!

– Эти господа – серьезные, все свои перемещения они просчитывают на несколько ходов вперед. Я им уже предлагал посетить наше управление – бесполезно. А знают они много.

– Я понимаю. Нам тоже было бы интересно узнать о планах германского правительства на ближайшую перспективу… И где эти господа предлагают встретиться?

– В городе, на углу улиц Жасмэн и Раффэ.

Миллер отогнул рукав пиджака, глянул на циферблат хронометра, висевшего у него на руке.

– В котором часу?

– Днем. В двенадцать тридцать. Единственное, что, Евгений Карлович, немцы могут перенести свидание в другое место, но я буду об этом знать. Мы же с вами встречаемся, как и договорились, на углу Жасмэн и Раффэ.

Миллер вновь посмотрел на часы – до встречи надо было успеть сделать два важных дела.

– Хорошо, – сказал он, кивнул, давая понять Скоблину, что время пошло, – на углу улиц Жасмэн и Раффэ.

Скоблин улыбнулся широко и откланялся:

– До встречи!

* * *

Предстоящее свидание с немецкими офицерами – явно генштабистами, явно сотрудниками разведки – не выходило у Миллера из головы. Нет ли в этом свидании какой-нибудь подставки? Не провокация ли?

Однако какая может быть провокация или ловушка в перенаселенном Париже? На первый же зов прибегут полторы сотни человек, пресекут любой мордобой и любую провокацию. Крик о помощи на улице часто бывает сродни искре, угодившей в пороховую бочку.

В последнее время Скоблин ведет себя странно, настолько странно, неуверенно, что Миллер вынужден был отстранить его от руководства «внутренней линией». Ни один мускул не дрогнул на лице Скоблина, когда ему зачитали приказ Миллера об отставке. Было похоже, что он ждал его и другого пути в развитии этого «сюжета» не видел.

Может быть, Скоблин болен, нуждается в лечении? Пусть скажет об этом, Миллер обязательно найдет деньги, чтобы помочь Николаю Владимировичу.

Тревога, сидевшая внутри, не проходила, наоборот – усилилась. Миллер откинулся в кресле, задумался.

Вспомнился Архангельск. Самое лучшее время в его жизни и в жизни Таты было проведено там. Если бы англичане не ушли оттуда – тем самым вышелушив самый крепкий зуб в работоспособной челюсти и ослабив все союзнические силы, собравшиеся на Русском Севере, – Миллер до сих пор сидел бы в кресле генерал-губернатора, в своем штабе на широкой двинской набережной.

Сейчас на дворе сентябрь – та самая пора, когда от знаменитых белых ночей осталось одно воспоминание, сентябрьские ночи в Архангельске – глухие, черные, разбойные, из темноты доносятся крики несчастных людей, которых обирают гоп-стопники, на деревьях, украшающих набережную, спят большие сытые вороны…

Сведения, которые изредка приходят из Архангельска в Париж – в основном неутешительные. Практически никого из тех, кто работал с Миллером, не осталось в живых. Одних подгребли старые фронтовые хвори, добили раны, других поставили к стенке большевики.

Память растревожила в нем глубоко сидевшую боль, заныло сердце. Миллер открыл створку секретера, посмотрел, что у него есть из лекарств.

Кроме брома в темно-коричневом флаконе со стеклянной, прочно подогнанной пробкой ничего не было. Бром не снимает сердечную боль, это – успокоительно лекарство. Миллер поморщился и закрыл секретер.

А какие восхитительные пироги с треской пекут бабы на Севере! Таких пирогов нигде больше нет, ни в одной части света. Даже в той же России – в Самаре или в Тобольской губернии.

Очень захотелось рыбных пирогов. Так захотелось, что даже слюнки потекли. Конечно, можно попытаться их испечь и в Париже, но вряд ли кухарка их, полуфранцуженка-полурусская, с этим справится: не те у нее руки, не