На кресах всходних - Михаил Попов

Гапан не удивился тому, что Касперовича нет, а разозлился:

— Красная рожа! — и дальше последовало: — Я для него, а он вот как! Пусть только явится!

Приходилось понимать так: дубоватый дядя в прыщах сбежал. Зачем? Может, знает чего, а от своих скрыл?

— Все должны быть на месте! Приказ! — продолжал бушевать Гапан. — Приказ!

Потом вдруг стих, набросил на нижнюю рубаху тулуп и убежал из хаты.

Мирон с Гунькевичем сидели переглядывались, играя ремнями винтовок.

Гапан вернулся мрачный, но какой-то подуспокоенный. Глядел в сторону — то ли получил нагоняй, то ли задумал подлость.

— Идите.

Они не поняли. он объяснил, чтобы они шли на крыльцо, нечего тут торчать, надышали тут.

— Я не курил, — сказал Гунькевич.

— Еще бы ты курил! Пошли! — прошипел начальник.

— Что будет, Иван Иванович?

Гапан мрачно выдохнул:

— «Что, что», палить будут Порхневичи!

— Как палить?

— А как не палить! Они там немецкого ефрейтора убили!

— Кто убил?

Гапан налился кровью, встал за столом, тулуп сполз с плеч.

— Сам не можешь дотумкать? Надо или своих обвинять, тех двоих с мотоциклами, или искать других виноватых.

— Вы хотите сказать — Янина убила Скиндера? — напрямую спросил Мирон.

— Иди, иди! Про твою мать я уже сказал, последний дом. Не тронут.

Дверь открылась, внутрь неторопливо, уверенно вошли два больших, почти одинаково рыжих немца. Не произнеся ни слова, они взяли из рук полицаев винтовки.

— Ничего, — пояснял внезапно ласковым тоном Иван Иванович. — Посидите под запором до конца операции. И оружие сдать.

Вошел внутрь, сразу все затопив своим присутствием, и Маслофф.

— Вот у него, у парня, у Сахоня, мать в Порхневичах. Самый последний дом.

Большой человек, не глядя на Гапана, снял шапку, погладил лысую голову, словно хвалил себя за что-то, и приказал:

— Ведите.

Немцы поняли его не немецкую речь сразу, и Мирон ощутил толчок под лопатку дулом своей же винтовки.

Заперли их в дровяном складе за «школой». Гапан бросил внутрь два рваных, но поместительных кожуха, хлопцы, сынки кухарки, быстро насовали в дверной проем с десяток охапок сена.

— Как уедут — выпущу.

Гунькевич, нашептывая себе что-то под мокрый нос, начал устраиваться.

Мирон сидел в неподвижном умственном состоянии, мысли уложились быстро, и на первый план отчетливо вышла главная: Янина сгорит! Волновался он и о матери: эти хмурые фрицы могут не обратить внимания на слова Гапана, но Янину не защищала даже такая защита. Если бы пан Порхневич был немцам ценен как староста, они бы его позвали сюда, в Гуриновичи, и с ним согласовывали бы все. Они еще просто не успели узнать, что он теперь на их стороне.

Мирон рванулся к двери, она была щелястая, но сколочена из прочных досок, и замок с той стороны начальник порядка под наблюдением двух рыжих навесил тяжкий. Да и слышно будет, если его выбивать.

Гунькевич зарылся в кожух по пояс, теперь обкладывался сеном. Он удивился: чего это хлопец дергается? маткин дом под словом, а остальное… закуривай и жди. А коли охота тикать, так надо не через дверку, а через бок, там, за поленницей, нет стены.

— Чего?

Гунькевич зевнул и объяснил еще раз: если дрова в том углу вынуть, можно вылезть на улицу, только очень не советовал — глупство. У Касперовича хоть родичи где-то там, за аэродромом, на хуторе в лесу, но тоже глупство. Рано или поздно захапают. Немца будет целый Дворец, повсюду посты, и как кормиться в том лесу?!

Под эту неторопливую, рассудительную речь Мирон, обдирая кожу с пальцев, таскал расчетверенные поленья из укладки.

— Кали вылезешь, залажи з той стараны.

Кладка была в три слоя, поддавалась очень плохо, приходилось работать по-шахтерски — выламывать деревяги и крепить нору, чтобы не обрушилась.

— Ты бы хоть оттащил их.

— Не, — Гунькевич смачно затянулся, — цяпло сижу.

Звук Мироновой выработки был не слышен, потому что всего в каких-нибудь десяти шагах шло снаряжение транспорта немцев. Гремело железо, перекатывалась приказная речь. Мирон должен был вылезти буквально за углом от всего этого деловитого беспорядка. Но там темно, кому туда заглядывать.

Высунул голову, огляделся — никому не видно, и можно сразу же проползти за забором, уйти в тыл дома. И уже темно. Решат — шляется местный какой. Нырнул в проделанную нору, только подковки блеснули. Гунькевич презрительно выругался ему вслед. Парень этот ему не нравился, все время он был как бы на особом счету — всю грязную полицайскую работенку приходилось вывозить им с Касперовичем, а этот как панский парубок себя ставил: туда не пойду, того робить не буду. Пусть теперь, дурак, попадется. Гунькевич своим вечно сопливым носом учуял ветер серьезного события. Касперович, тот, идиот, как всегда, в панику кинулся, у него при любом случае первое дело понос. Нет, умнее всего отсидеться здесь, в кожушке под соломкой, тем более что и полпляшечки на кармане имеется.

Михасю никогда не нравилось, как на него смотрит отец: все время как бы оценивающе, как будто за все эти годы и не решил, по какому разряду числить его в своей душе. Считалось среди домашних и близких, что Михась вроде как и не дурак, но и не совсем складный, не то что Василь, словно выточенный из одного куска ценного дерева. В Михасе была какая-то скрытая рыхлота, и слишком часто он был неуместен, словно недоставало ему чутья в обхождении с людьми. На кого не надо — ярился, кому можно было спустить — не спускал и вдруг рассыпался перед ничтожным человеком. Даже, несомненно, античный подвиг возвращения из немецкого плена не все вопросы снял по его поводу. Эх, Василя бы сейчас под руку, с ним вместе они бы как-нибудь исхитрились да справились!

Предстоящая ночь тревожила Витольда Ромуальдовича. Хотел было ехать советоваться с Гапаном, но тот был, судя по всему, способен принимать советы только одного рода — как ему самому отмазаться от истории со Скиндером. Витольд Ромуальдович попробовал напомнить: он же теперь вроде как назначенный староста и мог бы пользу принесть.

Пузан только руками на него панически замахал: к майору лучше не соваться, они, эти новые немцы, ведут себя совсем не как прежние, никакого снисхождения, «я для них як гавняк у сенажати». Можно было бы к Маслоффу (он упорно называл этого человека в черной коже именно так, будто тот теперь обрел не только истинное положение, но и подлинное наименование), да и то все зря.

— Им меня самого расстрелять — раз плюнуть, ты пойми! — с трагической искренностью говорил Иван Иванович.