Жизнь чудовищ - Карина Шаинян

Таня болтала взахлеб, отворачивалась от экрана, хмурилась. На самом деле слова подружки сильно задели ее. «Ничего, я проверю – уже завтра, – в который раз подумала Таня. – Все она врет». Очищенный экран светился ярче, подмигивал, утешал. Таня улыбнулась и пальцем стерла последний штрих пыли в уголке.

Накануне отъезда к Пельтыну заглянул лейтенант и с таинственным видом повел на безлесый холм рядом с бараками. Ткнул рукой на восток, в сторону моря, где мягкими серыми волнами поднимались сопки. «Вон на той, самой высокой, поставят локатор, – сказал он Пельтыну. – Выучишься – возвращайся. Будешь нас охранять».

Так Пельтын оказался на материке. Удивлялся поначалу широкой, густо-зеленой листве – только-только начинался июнь, и дома тополя стояли в прозрачной клейкой дымке, не решаясь еще распустить почки.

На курсах, замаявшись выговаривать клокочущие звуки, фамилию Пельтына перевели на русский и записали Петром. Пельтын не возражал. «Что-то ты, Петя, больно черен», – смеялись приятели, и он отвечал, что, мол, перья в плохой воде замарал. Едкие испарения авиационного топлива были мало похожи на запах нефти, но Пельтын продолжал чуять плоть разлагавшихся миллионы лет животных. Город Плохой Воды звал домой.

Учеба оказалась недолгой, но о возвращении не было и речи. Курсантов отправляли в глубь материка, на фронт. Пельтын радовался. Хищные самолеты, расклевывающие сопки и плюющиеся огнем, никак не уходили из его снов, и Пельтын понимал, что чем дальше на западе он их остановит – тем лучше. Запах нефти слабел, растворяясь в духе большой земли и тяжелой фронтовой вони, и постепенно стиралось из памяти лицо жены, заменялось абстрактным силуэтом родного острова, увиденного случайно на карте. Иногда Пельтына догоняли письма. Он с трудом разбирал корявый почерк, читал короткие строчки о том, что, мол, дочка растет здоровой, отец по-прежнему ходит за рыбой, нефти добывают все больше, а хромой лейтенант женился. Сидя перед экраном локатора, Пельтын пытался представить дочку. Почему-то перед глазами появлялась девочка лет уже десяти, в белом платьице, машущая руками, как крыльями. Пельтын улыбался, и точки на экране казались ему мягкими лебяжьими перьями.

Таня нетерпеливо переминалась в строю. Под тусклым солнцем пионерские галстуки, поверх наглухо застегнутых курток, казались почти черными. Подрагивали края белых фартуков; мальчики неловко топтались в наглаженных брюках. На площади напротив геологоразведочного института, еще недавно бывшей пустырем, открывали памятник горожанам, погибшим в Великую Отечественную, – открывали с речами, торжественной пионерской линейкой и оркестром. На постаменте стояли гранитные доски со списками, с фотографиями в овальных рамках; перед ними торчала блестящая ребристая труба с чашей наверху. Оставалось только зажечь вечный огонь, кормящийся подземным газом, но с этим медлили – рядом с факелом читал речь полный человек в легком пальто, с посиневшим от холода лицом. Наползавший с моря соленый маслянистый туман поднимался над городом, превращаясь в тяжелые тучи, затягивая с утра еще ясное небо. Налетел ветер, осторожно потрогал лица, а потом, будто разозлившись, швырнул пригоршню песка.

«Вечная слава героям», – торопливо пробасил человек на возвышении и огляделся.

Взвыл зажженный газ и тут же был заглушен медным ревом оркестра. В рядах оживленно зашептались. Учительница, сделав страшное лицо, замахала руками, и школьники поспешно отдали салют.

Все речи были прочитаны, все слова сказаны, гимн отыгран. Начинало моросить. Школьники поспешно расходились, четкие ряды распались на мелкие бестолковые кучки. Юлька дергала Таню за рукав, звала с собой. На другом краю площади Юлю ждал дед, тяжело опирался на палку, смотрел на девочек пристально, о чем-то вздыхал. Таня сердито прикусывала губу, отворачивалась молча – и подруга, пожав плечами, отошла к деду. «И не надо», – буркнула Таня вслед.

Вскоре она осталась одна – последняя группка одноклассников втянулась во двор, исчезнув за домами. Отворачиваясь от летящего в глаза колючего песка, Таня поднялась к памятнику.

Над головой ревел факел. Таня медленно повела пальцем по гладкой гранитной плите, вдоль бронзовых букв «К». Множество незнакомых имен. Одна фамилия, как у мальчика из параллельного класса. И одна – как у соседа. Все. Успокоенная, Таня вприпрыжку сбежала со ступеней.

Немного ниже, куда не добрался палец с обкусанным ногтем, из овальной рамки смотрел молодой мужчина с таким же, как у Тани, круглым гиляцким лицом – толстые губы кривились усмешкой, и казались хитрыми узкие припухшие глаза. «Лебедев Петр», – сообщала надпись опустевшей площади.

* * *

Пельтын встретил май далеко на материке. Жирная земля там пахла яблочным пирогом, в белой пыли шевелились резные тени. Стояли ясные, ласковые дни, и сладко тянуло ранней зеленью. Где-то за виноградниками катилась, громыхая, война – и все ждали, что вот-вот, лязгнув в последний раз, свалится она в яму и затихнет. В один из таких дней, наполненных ожиданием, Пельтын заметил, что от товарищей сильнее, чем обычно, несет топливом, и чай в жестяной кружке подернулся радужной пленкой. Скоро домой, понял он. Город Плохой Воды наконец-то докричался до Пельтына. Он не успел допить – прибежал сержант с шальными глазами и приказал строиться.

Усы командира дрожали, и дрожала рука, сжимавшая узкую бумажку. Все затихли. Он начал было читать, но голос сорвался, командир откашлялся гулко, но люди уже успели понять. Пельтына трясли за плечи, хлопали по спине с размаху, он все никак не мог понять, в чем дело, не мог поверить, а потом рядом кто-то захохотал и вдруг осекся, громко всхлипнув, а кто-то выстрелил в воздух, и Пельтын на мгновение оглох. Вокруг продолжали палить, и он с удивлением понял, что сам торопливо расстегивает кобуру, и закричал, срывая голос.

Он не ушел на дежурство – кто-то сунул в руку кружку, до краев наполненную южным вином, и Пельтын, державшийся много лет, терпеливо объяснявший товарищам, что ему нельзя, выпил густую жидкость залпом. Сразу зашумело в ушах, и вдруг согрелось сердце, навсегда, казалось, замороженное словами лейтенанта в пропахшем нефтью клубе. Пельтын слонялся по плацу, глупо улыбаясь, и ему в ответ улыбались так же глупо и счастливо, и продолжали улыбаться, когда сумеречное сиреневое небо загудело.

Вино отхлынуло от сердца, но было поздно. Пельтын с тоской посмотрел на брошенный локатор, отчетливо представляя, как ползут белые точки, неумолимо приближаясь к центру экрана, и слыша тревожный писк. Он в отчаянии рванулся вперед, но ничего нельзя уже было сделать. Из-за решетчатых ушей локатора вынырнули хищные силуэты самолетов, гул превратился в рев, а потом в визг, на мгновение небо заслонило перекошенное, зеленое лицо командира, и беззвучно закричали рядом, совсем не так, как кричали пару часов назад. Запах нефти стал невыносимым, и Пельтын успел подумать, что теперь-то он точно попадет домой, на вершину сопки у самого моря, – и никогда, никогда не отойдет от экрана, и еще подумал, что через миллион лет здесь найдут черную маслянистую лужицу. А потом воздух заполнился нестерпимо белыми, перепачканными кровью перьями, и все кончилось.