Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко

Хотя только глупцы полагают, что ревность — производное от любви. Всему виной, разумеется, стремление к собственности, даже хуже того — стремление к тому, чтобы тебя оценили, выбрали. Ревность, словно мерзкий глист, кишечный червь, поедает тебя изнутри, щедро выделяя побочные результаты своей жизнедеятельности, которые ощущаются как гниющая и смердящая масса, плесень на протухшем помидоре, голубоватая слизь на испорченной луковице, а в конце концов — как мелкие белые опарыши на забытом куске разложившегося мяса, в котором исследователи (если таковые когда-нибудь заинтересуются сим проклятым предметом) с трудом впоследствии смогут распознать твое сердце.

Ревность врастает корнями в самую суть человеческой природы, в самый глубинный и ранимый ее центр, а именно, разумеется, в наше эго — бездонную воронку, в которой исчезают звезды. В основе ревности всегда лежит обида: тебя не оценили, тебе предпочли , призы в соревновании (а речь здесь всегда идет именно о нем) были распределены несправедливо, мир и окружающие тебя люди слепы и глухи к очевидному, боги отвернулись от тебя. Ревность можно рассматривать как определенный венец, окончательное торжество владеющего человеком дуализма. На каждое чувство, испытываемое нами, есть полностью противоположное, и парадокс состоит в том, что испытывать их всегда приходится одновременно. Это сводит с ума. Человек, как маятник, качается туда-сюда, в целом всегда оставаясь в середине, около нуля, в гнетущей безысходности. Ты ищешь спасения от боли, но и привязан к ней, боль неожиданно превращается в ценность, сладость, и хочется тянуть ее, упиваться, смаковать. Мазохизм в той или иной степени свойственен всем нам, осознаем мы это или нет.

Уже который час я испытываю все нарастающее чувство потери, будто где-то под ребрами у меня что-то сгнило. Во мне растет гадливое, мерзкое отвращение к Жанне, Арно, и, главное, к себе. Я никого ни в чем не обвиняю. Жанна кажется мне изначально неспособной понять всю сложность происходящего, к тому же от нее скрыты все нюансы нашей непростой островной диспозиции, а Арно и вовсе ни в чем не виноват. Не я ли сама попросила его развлекать мою подругу? Не я ли постоянно напоминаю ему о своем бойфренде — скрытном, загадочном типе, по неизвестным для Арно причинам прячущемся где-то за скалами? Виной всему лишь я, вернее, мое неосуществленное желание приблизить к себе Арно, дотронуться до него — ничтожная малость, но недоступная мне, она легко получается у Жанны. Какое-то время я размышляю, могла ли бы я, будь я на ее месте, догадаться о том, что не стоит так откровенно и неприкрыто соблазнять француза, но мысли упираются в тупик, и ответа я не нахожу. Я уже не могу поставить себя ни на чье место, представить весь путаный хаос мыслей и чувств кого-либо, кроме себя. Бутылка вина подходит к концу, но я не слышу ни шума моря, ни шума в своей голове, я прокручиваю в воображении сцену за сценой: вот Жанна скользит острым ногтем по небритой щетине на его щеке, вот его рука накрывает на столе ее руку, вот его шоколадные губы, цвета ее сосков, уже приближаются к ее лицу и она медленно, очень медленно прикрывает веки.

Терпеть все это не представляется дальше возможным. План — болезненный, мазохистичный, но и освобождающий меня, — рождается в голове сам собой. Боль необходимо довести до максимума, до точки кипения. Я отчетливо понимаю, что любые действия, приближающие этот момент, будут сейчас в равной степени хороши. Мне нужно действовать, давить, крушить в себе зародившийся во мне источник яда, пока он не сжег меня насквозь, пока не слишком поздно.

Задув свечу, я шатающейся походкой направляюсь в дом. Мне хочется запереть его изнутри, убедить себя в том, что Жанна уже сегодня не вернется, ждать ее бессмысленно, надежды на то, что сладкую парочку не ждет сегодня ночь любви, — нет, а значит и боли от ожидания неминуемого — тоже больше нет. Любой, даже самый ужасный факт, гораздо проще переварить в уже завершенном виде, нежели питаться остатками слабой угасающей веры в то, что, может быть, еще ничего не случится. Я медлю у двери, но все-таки оставляю ее открытой и ненавижу себя за это.

Утром я первым делом надеваю купальник и спускаюсь на террасу. Жить не хочется, и я заставляю себя прыгнуть в море со скал, прямо туда, где под водой щерятся рифы. Проверка удалась. Страх сжал мне горло. Пролетев вперед головой около десяти метров и вонзившись в воду чуть правее рифов, я понимаю, что все-таки цепляюсь за жизнь, а значит, разум еще не окончательно покинул меня. Вынырнув, я набираю побольше воздуха и отчаянно гребу к горизонту. Я настолько хороший пловец, что меня посещает мысль уплыть далеко-далеко, подальше от этого острова. Устав, я могу отдыхать, переворачиваясь на спину, а потом плыть снова, пока… Что ожидает меня впереди? Учитывая, что земля круглая, я рано или поздно окажусь на этом же острове?

Через час я возвращаюсь на берег. Жанна сидит в моем кресле как ни в чем не бывало. На ногах у нее переливаются уже не изумрудные, а лиловые ногти. И когда она успевает их перекрашивать?

— Привет, — бросаю я ей как можно небрежнее, вылезая на скалы. — Давно вернулась?

Жанна смотрит непонимающе:

— В смысле «давно»? Вчера.

Сердце подпрыгивает в моей груди, но я уверенно давлю в себе опять зарождающуюся надежду. Робкая, тлеющая слабым угольком, она способна постепенно выжечь тебя дотла. Мне просто физически необходимо ее убить, как угодно, но избавиться от нее, хотя бы просто для того, чтобы выжить. Пока она есть, ни покоя, ни пратьяхары мне не будет.

— Решила у него не оставаться?

— У кого? — по-прежнему не понимает Жанна.

— Ну у кого? У француза, разумеется. У кого ж еще?

После того, как я вчера приняла решение осуществить свой мазохистский план, мой язык больше не поворачивается называть француза по имени. Как будто одно его упоминание приблизит меня к нему, оживит его образ, словно он воочию материализуется прямо сейчас на этой террасе.

— А-а-а, у француза… Да нет, с чего бы? — Жанна отбрасывает волосы с лица и мне становятся видны проблески подозрительности, мелькающие в ее зеленых глазах. — Да он в общем-то и не предлагал. Он заковырялся в своих сетях, что-то там у него было срочное, мне не понять. Кажется, они то ли запутались, то ли порвались… Я проверила имайлы и пошла в отель. Русские вчера зажигали, разве ты не слышала? Музыка гремела, думаю, на весь остров.

Я вытираюсь полотенцем и, расстелив его прямо на горячих камнях, растягиваюсь ничком. Сердце потихоньку успокаивается, прекращает свою бешеную пляску, но не оставляет меня в покое и немедленно начинает болеть по-новому: не сильно, но тягуче, изнуряюще, при каждом глубоком вдохе, как при пытке, ввинчивая тонкую струйку боли куда-то под ребра.

— А почему? — спрашиваю я.

— Что «почему»?

— Почему ты ничего не захотела вчера? Ну… с ним?

Жанна откладывает оставшийся от таек «Cosmopolitan» и удивленно на меня смотрит.

— А ты считаешь, что стоит мне захотеть и… ну в смысле… Он будет согласен?