Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

— Мадам, никто еще никогда не напоминал мне столь убедительно и своевременно, что я подавал дурной пример моим подданным… Увы, это слишком верно. Не могу и выразить, до какой степени мне страшно видеть глубину моего падения…

Спустя какое-то время, Король решил, что госпожа де Монтеспан, мать его законно признанных детей, не должна подвергаться обвинениям в колдовстве, и остановил расследование; дабы положить конец слухам и сплетням, маркизу назначили «сюринтендантшею Королевы», и Король продолжал ежедневно видеться с нею — соблюдая все внешние приличия и не подолгу — по окончании мессы или после ужина, однако интимная их связь прекратилась совершенно. Король даже признался мне, что и в продолжение этих коротких визитов боится, как бы его не отравили. Он стал подозрителен даже к запахам и однажды, когда маркиза садилась в его коляску, при всех упрекнул ее в том, что ее духи, коими она всегда злоупотребляла, слишком резки и вызывают у него мигрень; маркиза заспорила, но препирательства кончились тем, что Король велел ей выйти из экипажа. В один миг блистательная Атенаис была повергнута в немилость, даром что истинные причины ее опалы остались скрыты от публики, как того требовали авторитет и достоинство Короля.

Впоследствии я часто осмеливалась говорить с Королем об исправлении нравов. Всякий раз, как экстравагантные выходки придворных давали мне к тому повод, я рисовала монарху мрачную, но правдивую картину состояния морали в его королевстве. Я видела, что он внимательно прислушивается к моим просьбам наказывать злодеев и развратников. И, однако, временами его охватывали колебания. «Значит, я должен начать с собственного брата?» — спросил он меня однажды. «Неужто вы верите, что можно изменить души?» — воскликнул он в другой раз. «Нет, Сир, — отвечала я, — но можно заставить людей соблюдать хотя бы внешние приличия»…

В 80-е года Король, по моим настояниям, все-таки взялся придать, пусть и отчасти, достойный вид лицу своего века. Он изгнал самых отъявленных «развратников-ультрамонтанов»[69], объявил вне закона колдунов, установил строгий надзор за продажей ядов, под страхом смертной казни запретил игру в «хоку», строго потребовал от дам, известных скандальным поведением, вести себя прилично и, в довершение всего, назначил епископами священников, еще имевших слабость верить в Бога, обязав всех без исключения отмечать главные церковные праздники. Обыкновенные воскресные дни скоро начали походить на прежние пасхальные торжества…

Сам Король ознаменовал свои реформы возвращением в круг семьи, где жил теперь как добропорядочный супруг и заботливый отец. Я поощряла его в этом, как только могла, и увещания мои были отнюдь не излишни, ибо Король не находил отрады в обществе своих близких. Молодой дофин Людовик не обещал ничего путного, а, впрочем, и не успел показать себя; слишком слабый его ум был с самого начала подавлен чрезмерно тяжелым учением, и он вечно ходил с видом уныния и скуки, исчезавшей только за чтением античных авторов да сообщений о свадьбах в «Газет де Франс»; вдобавок, он был настолько робок, что в присутствии отца боялся и дышать. Дофина, которую я, вместе с господином де Мо, ездила встречать на границу, соединяла в себе поразительное безобразие с редкостным дикарством: всем придворным увеселениям она предпочитала свои тихие сумрачные покои, а обществу принцев — Бессолу, свою горничную-итальянку, которую любила более всего на свете; кроме того, она вечно хворала и была подвержена обморокам. О нравах Месье, брата Короля, толстенького малорослого человечка, чрезвычайно гордого и надменного, я уже писала. Что же до Мадам, его супруги, то эта дама, напротив, выглядела швейцарцем и юбке; она обожала своих собак, немецкое пиво и немецкую кислую капусту, вечно ходила в охотничьих костюмах и бранилась не хуже иного возчика; впрочем, она была не обделена умом, но, не найдя счастья в семейной жизни, придумала влюбиться в своего зятя, а, поскольку внешность ее не позволяла надеяться на успех, то и ум сделался желчным и раздражительным. Кузина Короля, мадемуазель де Монпансье, похожая на тощую клячу, все еще развлекала Двор зрелищем своей страсти к господину де Лозену, мечтая лишь об одном — как бы вытащить своего милого избранничка из Пиньероля[70]. Что же до Королевы, то она почти совсем не переменилась: ее помятое личико под светлыми буклями выглядело все таким же наивным и старообразным, и все так же, после двадцати лет жизни во Франции, она ничего не знала ни о Дворе, ни о государстве, интересуясь единственно приготовлением шоколада, дрессировкою обезьянок да свадьбами своих карликов.

И, однако, мне удалось вернуть ей Короля. Это оказалось не так-то легко, — он никогда не ладил с нею и все реже скрывал раздражение ее глупостью. Но я считала, что их примирение отвечает моим интересам. В то время Король часто повторял мне, что устал от любовных похождений; ему и впрямь внушил живейшее отвращение тот процесс над отравителями, в коем оказались замешаны сразу три его любовницы; но я-то знала, что он еще слишком молод и пылок, чтобы довольствоваться мною одной. И уж коли приходилось делиться, то лучше было делиться с Королевою, — она послужила бы удобным отвлекающим средством, не став притом моею истинною соперницей.

Сей пикантный маневр побудил меня серьезно поразмыслить над пределами моей власти, — я все еще не знала, до какой степени Король привязан ко мне, и сочла, что его вынужденное возвращение к супруге, совершенное единственно по моему настоянию и с целью угодить мне, как раз и явится самым верным свидетельством основательности его чувств. Даже и нынче мне кажется, что вернуть своего возлюбленного постылой жене — верх могущества любовницы. Кроме того, это семейное примирение должно было послужить назиданием для окружающих, способствовать укреплению морали общества и заодно отвести подозрения от меня самой.

Все вышло именно так, как я задумала. Король выказал Королеве внимание, к коему она совсем не привыкла; он стал чаще проводить у ней ночи, и всякий раз наутро она восклицала в постели, радостно хлопая в ладоши: «Король никогда еще не обходился со мною так милостиво, как нынче; хорошо, что он слушается госпожу де Ментенон!» или «Господь послал госпожу де Ментенон, чтобы она вернула мне сердце Короля!» Не удивительно, что она очень полюбила меня. Поскольку она всю жизнь трепетала перед Королем, почитая его, как Бога, то теперь, когда он посылал за нею, она требовала, чтобы я сопровождала ее, боясь остаться с ним наедине; я доводила ее до дверей комнаты Короля, куда мне приходилось буквально вталкивать ее, дрожащую от страха.

Пока Король, замкнувшись в семейном кругу, безуспешно пытался приобщить дофина к государственным делам, а дофину — к светской жизни, я посвящала себя друзьям, ибо свободно располагала своим временем: дофина, настроенная против меня стараниями Мадам, ревновавшей меня к Королю, и госпожою де Ришелье, ревновавшей к моим успехам, не переносила моего присутствия и отвергала все услуги. Но чего стоит фимиам славы, если к нему не примешивается черный дым зависти?!