Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина

прыгает у ног солдата, вызванного из строя для клятвы.

— Вот она! — сдавленно говорит муж.

Вызывают к присяге нашу! Сюда ее голос доносится слабо: «Да, командир!.. Клянусь… всем существом… до последней капли… за свою страну!..» Отсюда почти не видно — проклятая собака мельтешит под ногами! — как вручают ей оружие и книгу, как бежит она назад и становится в строй…

Муж как-то странно щурится и отворачивает от меня лицо…

Наконец играют гимн, и — по команде — солдаты с победными криками подбрасывают в воздух береты… Этим заканчивается церемония присяги, и мгновенно толпа штатских с воплями и объятиями смешивается с «зеленью». Вот тут и начинается настоящий пикник. Мамаши и бабушки торопливо разверзают необъятные сумки с «вкусненьким-домашненьким»…

Мы в панике бросаемся на поиски своей и с трудом ее отыскиваем — незнакомую, с собранными по уставу на затылке волосами.

Она стоит в окружении солдат и треплет по загривку рыжего пса!

— Что это за пес, в конце концов?! — кричу я. — Возмутительно, превратил всю торжественную церемонию в балаган! Хозяев оштрафовать, к чертовой матери! Где хозяева?!!

— Мы — хозяева… — улыбаясь, отвечают солдатики. — Это наш пес, здешний… Всех знает, всех встречает-провожает… Он уже стольких солдат к присяге привел! — Наш солдатский пес…

* * *

Кончена жизнь — в моем доме появилось ружье. Не в том смысле, что оно должно непременно выстрелить в четвертом акте, а в том смысле, что покоя от него нет, как от недельного младенца.

Ружье выдано солдату Армии обороны Израиля, а именно моей дочери Еве, в порядке прохождения курса молодого бойца. Она звонит нам с базы, захлебываясь от восторга и гордости:

— Ма, я классно стреляю! Меня командир похвалил! Я знаешь сколько выбиваю!

(Вообще-то, странным образом у нас в семье все неплохие стрелки. А сын так вообще был лучшим ночным стрелком в роте. Так что я не особо удивляюсь.)

— Нас учили сегодня разбирать и собирать ружье, и я классно это делаю!

И вот это самое ружье (между прочим, хорошеньких несколько кило) должно находиться при солдате днем, ночью, в ванной, в туалете — куда бы солдат ни подался. Если он в форме. Согласно уставу.

Мы, предки то есть, безнадежные лапти — все время обнаруживаем свое невежество и отсталость. Вот на автобусной станции в Иерусалиме мы встречаем ее, отпущенную в увольнительную на субботу. Вот она появляется с огромным солдатским баулом на плече и с немалым рюкзаком за плечами. Ружье тоже на плече, и этих хрупких плеч явно не хватает для всего багажа, где бы еще взять парочку?

— Дай подержу, — я протягиваю к ружью руку.

В ответ — округлившиеся от возмущения глаза:

— Ты с ума сошла?!

Вообще, то, что мы с отцом сошли с ума, мы узнаем теперь с перерывом в несколько минут. Например, вечером в субботу она собралась встретиться с друзьями в баре в Иерусалиме.

— Господи, неужели я сниму наконец эту зеленую робу и надену человеческую юбку! Но куда спрятать ружье?

— Пусть лежит себе в шкафу, — неосторожно предлагаю я.

— Ты с ума сошла?! А если в дом ворвутся враги?!

— Ну, запри в комнате, а ключ проглоти, — советует отец.

— Папа!!! Ты с ума сошел?! Дверь в комнату выбивается ударом ноги!

Отец вздыхает и замечает, что его служба в Перми, среди снегов и морозов, в казарме на двести человек была гораздо проще…

Наконец за Евой заезжает прямо со своей военной базы ее друг Шнеур, или попросту Шнурик, и наш дом благословляется еще одним ружьем. Сейчас мы уже можем держать против врагов круговую оборону. Сначала оба ответственных стойких солдата, сидя на ковре, осматривают свои ружья (идиллия по-израильски), потом бродят по квартире, раскрывают шкафы и кладовки, придумывают тайники, пытаются просчитать логику врага. Ура, выход найден! Оба ружья-близнеца укладываются на бочок на дно ящика Евиного дивана, заваливаются одеялами и подушками, дверь в комнату запирается на ключ, который прячется в тайнике в кладовке.

И вот уже два радостных штатских обалдуя выскакивают из дому, чтобы успеть на автобус… Через час я слышу в кладовке копошение. Это муж что-то ищет.

— …куда они запропастили ключ от ее комнаты, не знаешь? Я забыл там фломастеры, а мне до завтра…

— Ты с ума сошел?!! — кричу я.

Последним автобусом ребята возвращаются из Иерусалима. Из своей комнаты мы слышим, как закипает на кухне чайник, и часа полтора еще идет обсуждение достоинств легендарного диджея Габи, того, что столько лет классно давал всем прикурить в «Бочке», но потом пошел в отряд профессиональных спасателей (которыми славится Израиль) и погиб где-то в Бирме при исполнении обязанностей. А нынешний, Джекки… Он — нет, не тянет…

Потом долго разыскивается тот самый ключ в кладовке, при этом роняется с полок все, что спокойно стояло там месяцами… Затем стелется в гостевой комнате постель для Шнурика… Шумит в душе вода… Наконец каждый укладывается, потому что подниматься завтра в половине пятого и тремя автобусами добираться до базы — на другой конец страны, вернее, каждому — в свой конец своей небольшой страны, ибо курс молодого бойца они проходят на разных базах.

Утром гром будильника поднимает меня, отца, нашу собаку, соседей в квартирах под и над нашей…

И только два солдата, два защитника родины, спят по своим углам в обнимку со своими ружьями — сладко, надежно, беспробудно…

Как дети.

«Майн пиджак ин вайсе клетка…»

В ранней юности (а прошла она в Ташкенте, городе, по многим причинам особом, и когда-нибудь я об этом напишу), варясь в крепком бульоне, настоянном на ста четырех национальностях, я была глубоко убеждена, что чувства, реакции и этические посылы всех на свете людей соответствуют более или менее единому образу. Сейчас я понимаю, что Ташкент был уменьшенной моделью того самого плавильного котла, о котором так тоскуют американские, европейские, да и израильские социологи.

Кстати, до последнего времени я была уверена, что ташкентская модель оказалась наиболее удачной, потому что… да бог знает — почему! Возможно, потому, что речь идет о моих детстве и юности. Вообще, своей «ташкентскости», иначе говоря — провинциальности я перестала стесняться совсем недавно, постепенно осознавая и даже любовно (потому, что запоздало) культивируя в себе теплую поэзию землячества.

Итак, под ташкентским солнцем я была — все мы, дети, были — некой однородной смесью, некой глиной, из которой формовался человек… я бы назвала его — «человек колониальный». И это была, осмелюсь утверждать, особая южно-пестрая порода