Особые отношения - Джоди Пиколт

Мне ясно одно: для Макса здесь дело не в детях. Все дело в Зои, в том образе жизни, который она ведет.

Другими словами, ее наказывают за то, что она просто хочет быть собой.

Неожиданно перед моим мысленным взором вспыхивает воспоминание о том, как рыдала моя мама, когда однажды повела меня к доктору на прививку. Мне было пять лет, и естественно, что я до смерти боялась уколов. Я практически все утро учащенно дышала из-за боязни грядущей боли, и было вполне предсказуемым, что я вся сжалась в комок, пытаясь увернуться от медсестры. Однако при звуке маминых рыданий я тут же замерла. В конце концов, не ей же будут делать прививку?

«Мне больно, — попыталась объяснить она, — если больно тебе».

Я была слишком мала и воспринимала все чересчур буквально, чтобы до конца понять смысл ее слов, и до настоящего момента я никого не любила настолько сильно, чтобы понять, что мама имела в виду. Но, видя Зои в таком состоянии, зная, что самая заветная мечта ускользает у нее из рук, — честно, я даже дышать не могу. Я ничего не вижу, у меня перед глазами все полыхает огнем.

Поэтому я оставляю ее в кухне и направляюсь в спальню. Опускаюсь на колени перед тумбочкой и начинаю шарить в старых непрочитанных выпусках журнала «Школьный психолог» и рецептах, которые я вырезала по средам из газеты, намереваясь когда-нибудь приготовить по ним, но так и не находила для этого времени. Под несколькими выпусками журнала лежит экземпляр бюллетеня «Право выбора» — журнала для транссексуалов, лесбиянок, геев, бисескуалов и неопределившихся. На обороте раздел объявлений: «АЗПГЛ. Адвокаты и защитники прав геев и лесбиянок. Уинтре-стрит, Бостон».

Я хватаю бюллетень и несу его в кухню, где над столом увядает Зои. Я поднимаю телефон, улетевший под подоконник, и набираю номер, указанный в объявлении.

— Здравствуйте, — отрывисто говорю я. — Меня зовут Ванесса Шоу. Моей жене только что прислали повестку в суд. На нее подал иск ее бывший муж. Он пытается получить опеку и право распоряжаться замороженными эмбрионами, которыми мы рассчитывали воспользоваться, чтобы завести ребенка. А он превращает все это в протестантское, правое, ударяющее по правам геев дело, создающее прецедент. Вы можете нам помочь?

Слова льются яростным потоком. Зои поднимает со стола голову и широко распахнутыми глазами смотрит на меня.

— Да, — говорю я секретарю, — я подожду.

В трубке звучит приглушенная музыка. Именно Зои рассказала мне, что компания, которая придумала эту чудовищную, набившую оскомину фоновую музыку, в 2009 году обанкротилась. Она назвала это музыкальной кармой.

Зои подходит ко мне, берет у меня из рук бюллетень и читает объявление о юридических услугах.

— Если Макс хочет войны, — говорю я ей, — он ее получит.

Когда мне было двадцать четыре года, я сломала лодыжку, играя в хоккей на следующий день после Рождества. Треснула именно малая берцовая кость, и хирург прикрепил к моей кости металлическую пластину (я люблю повторять, что именно тогда мужчине удалось в последний раз уложить меня в постель). И хотя в больницу меня приходили навещать игроки моей команды, маме пришлось переехать ко мне, потому что я стала совершенно недееспособной. Я могла передвигаться по дому на костылях, но не могла сходить сама в туалет. Не могла выбраться из ванной. Я вообще не могла никуда выйти, потому что костыли разъезжались на мерзлой земле.

Если бы не мама, мне, наверное, довелось бы существовать на водопроводной воде, соленых крекерах и ужасных мыльных операх.

Но мама героически помогала мне залезать в ванну и вылезать из нее. Мыла мне голову в раковине, чтобы я не упала. Возила на прием к врачу, забивала продуктами холодильник и убирала в доме.

В ответ я жаловалась и ворчала на нее, потому что на самом деле злилась на себя. В конце концов я перегнула палку. Она швырнула тарелку с приготовленной для меня едой — горячий сандвич с сыром, если память меня не подводит, потому что я, помню, брюзжала, что сыр американский, а не голландский, — и вышла за дверь.

«Отлично! — сказала я себе. — Сама справлюсь».

И справлялась. По крайней мере, первые три часа. А потом мне захотелось п?исать.

Я доковыляла на костылях до туалета, но не смогла усесться на унитаз, потому что боялась упасть. Закончилось тем, что я, стоя на одной ноге, поп?исала в пустую кофейную чашку, а потом упала на кровать и позвонила маме.

«Прости меня! — рыдала я. — Я без тебя беспомощна!»

«Вот тут ты ошибаешься, — возразила мама, — ты не беспомощная. Тебе просто нужна помощь. А это большая разница».

На письменном столе Анжелы Моретти стояла запечатанная стеклянная банка, а внутри плавало нечто, напоминающее сушеную сливу.

— А-а, — сказала она, заметив мое любопытство, — это с моего последнего дела.

Мы с Зои взяли выходной, чтобы встретиться с Анжелой у нее в конторе в центре Бостона. Она напоминает мне фею Динь-Динь — хрупкая, произносящая сто слов в минуту. Когда она поднимает банку и придвигает ближе ко мне, ее черные кудри подрагивают.

— Что это?

— Яичко, — отвечает Анжела.

Неудивительно, что я его не узнала. Сидящая рядом со мной Зои давится и заходится кашлем.

— Одному идиоту откусили его во время пьяной драки в баре.

— И он сохранил его на память? — Я не верю своим ушам.

— В формальдегиде. — Анжела пожимает плечами. — Мужчины… — говорит она, как будто этим все объясняется. — Я представляла интересы его бывшей жены. Сейчас она состоит в однополом браке, а этот урод не позволяет ей видеться с детьми. Она принесла это мне на сохранение, потому что, по ее словам, для него это самый важный в мире предмет. Я сберегла его, потому что мне понравилась сама идея подержать истца за яйца.

Мне сразу понравилась Анжела — и не потому, что хранит на своем столе репродуктивный орган. Мне она нравится потому, что, когда мы с Зои вошли к ней в контору, никто ни капли не удивился, заметив, что мы держимся за руки, — из солидарности или на нервной почве. Мне нравится Анжела еще и потому, что она на нашей стороне, и мне даже не пришлось ее переманивать.

— Мне на самом деле очень страшно, — признается Зои. — Я просто не могу поверить, что Макс может так поступить.

Анжела достает блокнот и дорогую на вид шариковую ручку.

— Знаешь, жизнь иногда меняет людей. Мой двоюродный брат, Эдди, был самой последней сволочью на севере Нью-Джерси, пока не попал на войну в Персидском заливе. И я говорю не только о своенравном характере — он был из тех ребят, которые обязательно попытаются сбить белку, если та будет перебегать дорогу перед их машиной. Не знаю, что уж Эдди повидал в пустыне, но он, когда вернулся домой, стал монахом. Истинная правда!

— Вы сможете нам помочь? — спрашиваю я.

Зои прикусывает губу.

— И скажите, сколько будут стоить ваши услуги.