Ола - Андрей Валентинов

Вот это уж точно – насчет идальго моего калечного. Связало нас с ним веревочкой, и не развязать! Да только что девочке этой ответить? Что сяду я на коня доброго, мечом славным препояшусь, шлем-бацинет надену?…

Ну почему врать так трудно бывает?!

Вздохнул я, головой мотнул даже, мысли глупые прогоняя. О чем размечтался, пикаро?

– Я не рыцарь, Инесса! И никогда им не стану. Сказал – и язык прикусил. В глазищах ее темных – изумление, такое, что не по себе мне сделалось.

– Но почему, Игнасио? Вас скоро посвятят, я уверена. А когда вы станете рыцарем, отец не посмеет отказать, если вы…

Отпустил я ее руку, глаза отвел. Если я… Если я – что?

Догадаться-то нетрудно, да толку? Бродяга, перекати-поле с петлей на шее – и наследница рода Новерадо? Не смешно даже.

Оглянулся я – топот сзади. Это слуги сеньориты наконец-то нас разыскали. Вверх посмотрел – темно уже между крышами.

Вот, значит, и все, Белый Идальго!

– А может, «мангьягерры», Начо? Или агвардиенте? Есть у меня бутыль заветная, из самого Орана привезли, никому не наливала, тебе, Начо, первому…

Суетится тетка Пипота, вокруг меня круги пишет. И в самом деле – беда. Не ест Начо Бланко, не пьет почти. Поставил перед собой кружку кислятины – и сидит, глазами лупает. А шлюхи, пио бесстыдные, что на огонек заглянули, меж собою переглядываются, рожи корчат. Чего это, мол, с нашим Начо? Или сглазили Астурийца?

Не отвечаю, молчу. Видать, и вправду сглазили.

Толкнул я дверь да и зажмурился – от вони. Шибануло в ноздри, словно крючок рыболовный в нос вставили. Даже порог переступать расхотелось. Нужный чулан у них тут, что ли?

Но делать нечего, пришел – значит пришел.

Везет мне на чердаки! Только что мы с Доном Саладо на таком же сиживали, о жизни калякали, а теперь снова на самую верхотуру подниматься довелось, под крышу черепичную. Только у рыцаря моего окно во всю стену, и соломой пахнет, а здесь!…

Здесь, впрочем, тоже солома оказалась – охапка целая. От соломы-то и шел дух. Давно не меняли, видать.

– Ай, Начо-мачо! Никак ты это? Ай, какой гость пожаловал!

На соломе она и лежала – Костанса Валенсийка. Брюхом вниз, задницей поротой вверх. А на заднице да на спине – тряпка мокрая в пятнах рыжих. Крепко ее на кобыле прокатили.

Да только по голосу и не скажешь!

– Что, Начо, резать пришел? Ай, не забываешь ты Костансу! Или снова потешиться со мною захотелось? Альгвазилы-то не отказались, до ночи не отпускали, ублюдки поганые!

Повернулась, черными глазами сверкнула. Теперь-то ее никто бы красавицей не назвал – космы, как у ведьмы какой, спутанные, лицо закрывают, а на лице – струпья кровавые.

А ведь точно – ведьма!

– Да только, Начо, у цыганки, что у кошки – семь жизней. Три раньше пропало, две на тебя потратила. Ничего, остались еще, ай, остались!

Подошел я ближе, рядом присел. И все слова, что заготовлены были, словно улетели куда-то. Ведь чего пришел-то? Сказать, чтобы мотала из Севильи чернокосая – подальше да побыстрее. А то и вправду глупо выходит, словно на Сицилии этой поганой. Есть там обычай такой – вендетта. Мстят до седьмого колена – и восьмое не жалуют. И у нас с ней вроде как вендетта. Только не у нас – у нее. Даже деньжат подкинуть думал, не пять эскудо, конечно, но все-таки…

– Что, мачо, глупая цыганка попалась? Смеешься над Костансой, да?

Застонала, на бок перевернулась, космы грязные от лица отвела:

– Эге, мачо! Не смеешься, вижу? Никак страшно тебе? И злобою из глаз своих черных обожгла.

Не страшно, конечно, а все-таки не по себе как-то стало. Знавал я таких, как эта плясунья. Когда еще мальцом был, чуть ли не каждый день драться приходилось. Так вот, в драке такие самые опасные – те, что себя не помнят. Иной маленький, ни костей, ни мяса, а набросится – и кулаками молотить начинает. Хоть убивай – не отцепится.

Поглядел я на нее, головой покачал:

– И чего ты пристала ко мне, дура? Вон твои эскудо – на спине плетью выписаны. Да стоит мне парням полслова шепнуть!… – Даже не договорил. Зашипела, словно и вправду кошка, вперед подалась, тряпку сбросила. Поглядел я – да и поморщился. Вся в синяках – и бока, и груди. То ли щипали, то ли кусали даже.

– Нравлюсь тебе, мачо? – оскалились белые зубы. – Так я всем нравлюсь, каждый норовит на спину уложить. Шлюха я, пио, сам же говорил! А насчет парней – врешь ты, Белый Начо! Не скажешь, поняла я уже, хоть и глупая. Значит, верно я в тебя вцепилась, есть у тебя секрет, у самого сердца поганого своего носишь, никому не открываешь. Да только узнает этот секрет Костанса, ай, узнает. До самых кишок твоих доберется! Ведь чего я тебя выбрала-то? Золото – дело славное, но не в нем сила. Удачливый ты, мачо, красивый да смелый. А у меня не жизнь – беда сплошная. А почему так, а?

– Завидуешь, что ли? – усмехнулся я. Через силу усмехнулся – уж больно плохо ведьма эта глядела.

– А и завидую, мачо, – согласилась она. – И счастье приманиваю. Ты – счастье мое цыганское. Повесят тебя, а счастье ко мне перейдет. Поверье есть такое. Прямо в тот миг, как дергаться в петельке ты начнешь, понял, Начо?

Вздрогнул я даже, скользнули пальцы к воротнику – там, где булавка с камешками синими…

– Эге!

Нос сморщила, тряпку окровавленную на себя накинула.

Привстала.

Отдернул я руку…

– А никак заговоренный ты, Начо-мачо? Ай, глупая Костанса, не заметила сразу. Вот кто тебя хранит-то! Хитрый заговор, с одного взгляда и не поймешь. Хитрый, мертвецкий. Что, привадил мертвеца, Белый Начо? Мертвец рядом стоит, мертвец советы подает, мертвец беду отводит. А может, и любишься ты с ним? За такое большую силу получить можно!