Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех - Франко Нембрини

Вергилий напоминает Данте об одном эпизоде, когда тот очень испугался: «Если я тогда помог тебе спастись, разве не могу я сделать это и сейчас, когда мы еще ближе к цели?» Звучит призыв — ясный, настойчивый: «Вспомни, вспомни!» Единственное, что позволяет принимать тяжесть жизни, очистительную жертву, которую она несет в себе, — это память. Помните сцену из фильма «Экскалибур», когда Мерлин собирает в круг рыцарей, возвратившихся после изгнания захватчиков, и говорит: «Соберем круглый стол, и всякий раз при встрече будем вспоминать этот миг, ибо удел людей — забвение»[194]. Забвение — проклятие для людей; память — жизнь. Два величайших события, запечатлевших религиозный опыт Ветхого и Нового Заветов, объединены словом «помнить»: «Помни, Израиль» (Ис. 44: 21) и «Сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22: 19). Помни, воскрешай в уме свою историю, не забывай того доброго, что пережил. «Вспомни, вспомни!»

[Не бойся, уверяю тебя, что, даже если бы тебе пришлось провести тысячу лет в этом пламени, оно не лишило тебя ни единого волоса.]

Этот огонь не опаляет материальное, это огонь очищения, он позволяет ощутить боль при сожжении совершенного зла.

[Если ты думаешь, что я тебя обманываю, приблизься к огню и попробуй сам: «Стань у огня и поднеси подол», поднеси край одежды, и увидишь, что он не горит.]

И, как и раньше («Вспомни!»), Вергилий усиливает призыв при помощи повтора: «Отбрось, отбрось все, что твой дух сковало!», оставь всякий страх. Что еще он может сделать? Он напомнил обо всем, что они пережили вместе. Неужели миг колебания, затруднения способен омрачить пережитый опыт добра и уверенности? Но ничего не поделаешь: Данте стоит как вкопанный, не движется с места. Так происходит и с нами, когда мы окаменеваем от собственного зла и страха что-то изменить, от страха довериться. Страх останавливает, парализует нас. Данте каменеет и не может двинуться с места.

Отец Джуссани вспоминает подобный эпизод. «Я хорошо понял это, вспомнив вдруг спустя так много лет о случае, произошедшем со мной в детстве. Я упорно просил взять меня в связку альпинистов, но мне отвечали: „Ты слишком мал“. Однажды мне сказали: „Если в июне тебя переведут в следующий класс, то ты первый раз пойдешь в связке“. Так и случилось. Впереди шел проводник, потом я, потом двое мужчин. Мы прошли уже полпути, когда вдруг я увидел, как проводник слегка подпрыгнул. Я находился от него на расстоянии трех или четырех метров. Нервно размахивая веревкой, я услышал, как он говорит мне: „Прыгай! Прыгай же!“ Я вижу, что передо мной расселина, а на расстоянии метра — другая расселина, а внизу — глубокий овраг. Я быстро обернулся, вцепился в выступающий край скалы, и трое мужчин не могли оторвать меня от нее. Я помню голоса, повторяющие мне: „Не бойся, мы здесь!“, и я сам говорил себе: „Глупый, они держат тебя“; я говорил это сам себе, но не мог оторваться от своей случайной опоры»[195].

Когда в горах продвигаешься по тропинке со страховочным креплением, тебя охватывает паника (со мной такое случалось), у тебя не движется ни один мускул. Любые советы, рекомендации бессмысленны, ты просто не можешь идти вперед. Что может сдвинуть тебя с места? «А я не шел, как совесть ни взывала». Умом ты знаешь, что правильно было бы пойти, но не можешь. Это описание того, как мы все живем. Апостол Павел говорит: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7: 19). Вопрос в том, где найти силу, чтобы возобновить путь? Что способно вновь привести нас в движение, когда кажется, что страх (причиной которому наше зло или зло наших друзей) побеждает? Когда сиюминутная слабость (из-за боязни изменения, обращения, вовлечения воли) вот-вот парализует, сведет на нет все? Что может вновь сдвинуть нас с места?

Видя оцепенение Данте, Вергилий, «чуть смущенный», испытывает грусть. Он уже сказал все, что мог сказать, исчерпал все аргументы. Каждый воспитатель в какой-то момент ощущает подобное бессилие; и именно в эти моменты может прийти искусительная мысль о коротком пути. Поступиться всем и сказать: я скорее сделаю это сам, подменю тебя, сделаю за тебя, найду решение, которое сам сочту верным, и приведу тебя в нужное место, избавив от трудностей и боли. Но такое невозможно. Бывают шаги, которые должен осуществить сам Данте (читай: каждый человек), — никто не может сделать их за нас.

И вот тут Вергилий пускает в ход последнее средство. Он называет Данте сыном (второй раз в этой песни) и напоминает ему о возлюбленной, о том, ради чего он живет, о том, что положило начало и его приключению, о блаженстве, которое он уже предощутил в любви к Беатриче. Он словно говорит: «Данте, посмотри на себя серьезно, как ты всегда делал. Помнишь, какое желание двигало тобой? Ведь именно желание чего-то благого, великого, истинного побудило тебя отправиться на поиски Беатриче». И это напоминание оказывается решающим.

[Как Пирам приоткрыл очи, услышав глас Фисбы, так и я, услышав имя Беатриче, пришел в себя, мое упрямство исчезло, оцепенение ушло.]

Данте упоминает эпизод из вавилонской мифологии, аналогичный истории Ромео и Джульетты: Пирам, поверив в смерть своей возлюбленной, пронзает себя мечом, но, умирая, когда она приходит и зовет его, на миг открывает глаза и в последний раз на нее смотрит.

Вновь ощутив широту и глубину своего желания, Данте пробуждается.

Вергилий сделал упор на то единственное, на что можно делать упор: человеческое «я» и безграничность желания, присущего человеку. Желание пробуждается вновь благодаря встрече, благодаря присутствию предмета любви. Оно проясняется, воспитывается и спасается перед лицом Христа. Так действует на Данте присутствие Беатриче, ее живой образ — «имя, милое мечтам». Сравните чувства поэта с источником чистейшей воды, который бьет ключом, омывает и оживотворяет все вокруг; или, если такой образ вам ближе, с деревом, цветущим вновь и вновь (в оригинале Данте употребляет глагол rampollare, означающий как «струиться, бить ключом», так и «пускать ростки, побеги». — Прим. перев.). Ее живой образ, присутствие — то, что оживает вновь и вновь, что цветет и позволяет цвести, и, таким образом, желание, пробужденное, приведенное в сознание, вновь обретает весь свой пыл, становится способным к движению.