Раненый город - Иван Днестрянский

Начинается сильная, напористая стрельба у парка и в стороне улицы Дзержинского. Перестрелка быстро смещается ближе к нам и к центру, и все понимают — это дурной знак. Еще не закончилась она, как по нам открывают шквальный огонь со стороны Ленинского и высоток на улице Горького. Несмотря на повторение приказа не стрелять, лупит в темень из пулемета Гуменюк. В ответ дают прикурить так, что все здание трещит, во множестве мест пробивает стены, разлетаются внутренние перегородки.

Вопль: «Это Шилка»! Гуменюк выскакивает с перекошенным лицом. Кричит: «Помогите!» Тащит своего второго номера. Тут уже ничем не поможешь. Голова прострелена навылет. Но это не Волынец. Это наш болгарин напросился к Гуменяре на свою судьбу. В злобе ору:

— Дострелялся без приказа, сволочь?!

Огонь такой, что Серж и Жорж вынуждены бежать из торца дома, простреливаемого теперь с двух сторон. В разных местах загораются шмотки и мебель. Потушить не можем. Серж говорит, что он с Жоржем, пулеметом и двумя-тремя добровольцами останутся наверху, на пятом этаже, который был расчищен заранее. Какой мудрый был приказ! А я, невежда, смотрел на вышибание стекол и выкидывание барахла из окон, как на варварство! Как, причитая и охая, бегал внизу наш дед! Мне говорят, чтобы я шел с остальными вниз, располагал бойцов на случай неожиданной атаки врага через Первомайскую. Соглашаюсь. Под таким обстрелом чем больше наверху людей, тем больше потерь.

Как только спускаемся вниз, вокруг дома и в частном секторе начинают рваться мины. Честно говоря, только из-за них мы не драпанули. Гуменюк и Семзенис, посланные в дозор к частному сектору у балки, не выдержали и сбежали обратно к нам, под защиту перекрытий. Я подумал, что, пока бьют минометы, мули близко не сунутся, и разрешил. Четвертый этаж горит. Набегами пытаемся препятствовать огню на третьем. Кажется, что, если загорятся два этажа, ребята наверху просто задохнутся или изжарятся. Пытаясь выкинуть из окна горящие шмотки, получает пулю Штехман. Серьезное ранение, повреждены кости руки. С трудом удается остановить кровь. Так половину отделения запросто перестреляют! Положение кажется угрожающим. И нет ясности ни в себе, ни вокруг. Ощущение такое, будто все происходит под тройной порцией анальгина, в бреду, а не наяву. От взводного прибегает Кира с приказом оставить наверху несколько человек из бывалых и вести остальных вниз, в укрытие. Кричу, что уже выполнено, но дом горит, сгорят люди. Кира смотрит и говорит, что фигня. Ветра нет, выгорает местами. У них тоже пожары — и ничего. В промежутках между фразами он прыскает, а то и хохочет во все горло. Спросить, чего ржет? А вдруг он того, повредился в уме, или контуженный? Заметив мой недоуменный взгляд, снова смеется и объясняет:

— Курятник у нас разбомбило! Куры взбесились! Давай разбегаться как скаженные! Кому на голову, кому под ноги! Перья столбом, командир чихает, ему все это дерьмо в нос… У кореша автомат в курином говне, а по Драгану петух бежит, как по бульвару! Когтями его по спине как дернет… И тот орать!

Ну да. Видел я этот курятник в домишке, где расположился Али-Паша. Плакал наш запас свежего провианта. Пытаюсь удержать связного, чтобы переждал, не шел обратно под минами. Но Кира отрывает от себя мою руку и шагает в проем.

В сереющем свете утра двадцать второго июня стрельба стихает, и становятся слышны треск пожара, шорох и стук осыпающихся углей. Со двора кричим наверх. В окне появляется Жорж и показывает, что у них все хорошо. Приходят проведать нас горбатовцы. Прошу их помочь с эвакуацией Штехмана. Сразу соглашаются, потом спрашивают, что это за труп между домами лежит. О черт! Кого это еще убило? Иду смотреть. Дедуся готов. Добегался по двору со своими охами. А ведь по возрасту мог знать, что к чему. Но он, наверное, в Отечественную войну Ташкент брал или в оккупации самогонкой торговал, пока другие за него под Москвой и Сталинградом дрались. Вот и поймал мину под задницу. Так прилежно на стену портреты генсеков вешал, старался, при всех властях сохранялся, а тут оба-на! Не помогло! У меня не осталось к злосчастному деду ни капли сочувствия. Дурак — он и в Африке дурак. Оглядев труп, говорю, что не интересует. Пусть валяется, пока не кинут на грузовик. Забрав Штехмана, бережно баюкающего свою покалеченную руку, соседи уходят.

Является измотанный, сумрачный Али-Паша. Во втором отделении двое раненых. В третьем убит хохотун и весельчак Кира и тяжело ранен еще один ополченец… Все от минометного огня. Итого потеряно шесть человек за ночь. Казаки и ТСО отброшены назад, и тоже понесли потери. Националисты заняли железнодорожный вокзал на станции Бендеры-один и все сколько-нибудь значимые здания и пункты вокруг ГОПа. Весь прямоугольник между улицами Московской и Коммунистической оказался в руках противника. Оставлены здания горкома партии и комсомола, городская библиотека… Теперь позиции нашего взвода оказались на выступе, ограничивающем продавленный участок обороны.

Вот почему при таком сильном обстреле нас не атаковали! Блокировали огнем, а атака была справа! Вчерашний же бой, которому я так радовался, был не настоящей атакой, а разведкой. Получили от нас по всем правилам — и перенесли удар правее, в район за парком. А нам и ответить нечем. Вот оно, руководящее головотяпство! Досовещались…

Приказ комбата — держаться во что бы то ни стало до прибытия многократно обещанных техники и людей. От него приволакивают неприкосновенный запас: тот самый цинк патронов и несколько гранат. Кое-какую еду и ведро с частью патронов и гранатами отправляем по веревке наверх, к Сержу. По лестнице все еще не подняться. На ступеньки завалились доски одной из разбитых перегородок и продолжают гореть. Война моторов конца двадцатого века: кидай! лови! что ты сказал?! а?! тяни! Техника и связь на грани фантастики.

Из батальона приносят плащ-палатки для переноса наших погибших товарищей к машине, которая увезет их в последний путь, домой. Собрались все, кто мог. Стоим, сняв головные уборы, и молчим. Окрестные дворы заполнены дымом пожарищ. Али-Паша нахлобучивает на голову десантный берет, и руки вокруг тянутся к автоматам.

— Отставить салют! — Паша смотрит он на нас. — Салютовать будем по румынам. Будете их на мушку ловить, о ребятах, чтобы не промахнуться, помните…

Нестройно опускается поднятое было оружие, руки носильщиков берутся за края плащ-палаток…

Взводный с усталым и каким-то виноватым выражением на лице сидит под стеной.

— Малообстрелянные, половина совсем не обстрелянных людей… Что поделаешь… Не могу я сразу везде быть… Минута — сбились в кучу и — мина! — По его лицу проходит болезненная гримаса.

Он будто оправдывается перед собой. Не передо мной же. Я молчу. У самого на душе скребут кошки и мысли прыгают в поиске выводов, чтобы такое больше не повторилось. Погибшего пулеметчика себе в вину поставить не могу. Но если бы не метался по этажам, Штехмана в строю можно было бы сохранить…

Гуменюк тише воды, ниже травы. Старается никому не лезть на глаза. Без чьего-либо распоряжения пошел растаскивать обгорелые доски, а когда я пришел к лестнице, исчез. Через некоторое время нахожу его напряженно смотрящим в сторону врага. Неподалеку угрюмый Федя затаптывает продолжающие дымить угольки.