Интимные места Фортуны - Фредерик Мэннинг

обмолвился о происшествии с полковником и австралийским возницей.

— Хорошо б несколько тысяч австралийцев оказались в британской армии, — сердито проворчал Берн. — Уж они бы взбодрили этих ебаных скотов, которые считают, что владеют миром.

— О чем ты? Какие скоты? — заинтересовался капрал Хэмли, ничего не знавший о происшествии.

— Да вся эта срань! — с глубокомысленным видом ответил Берн. — Офицеры и прочая штабная сволочь. Невозможно поставить в строй восемьсот бойцов, чтобы еще восемь сотен не шароебились по складам у них за спиной.

Берн быстро и путано рассказал им о происшествии в лавчонке, но ни из этого описания, ни из того, что раньше рассказал Эванс, они не смогли понять, насколько далеко зашло дело. Еще больше их запутало появление капрала из канцелярии.

— Берн где? — с ходу закричал капрал, но, увидев перед собой предмет своего поиска, сразу продолжил: — Вам следует явиться к майору Шедуэллу в два часа пополудни. Найдете его на квартире за канцелярией. Проследите, капрал.

— А что стряслось? — встрепенулся капрал Хэмли, ему не улыбалось, что в его отделении мог случиться залет.

— Да ничего, — устало махнул рукой Берн. — Видать, это по поводу отправки меня на офицерскую комиссию.

Беседа с майором Шедуэллом была полезной. Это был открытый и предметный разговор. Заместитель командира, похоже, заранее выяснил о Берне все, что нужно, и задал лишь несколько формальных вопросов, а затем разъяснил порядок действий. И в то же время он умудрился вложить в эту формальность элемент человечности. Он говорил спокойно, серьезно, не воздвигая стены между собой и подчиненным. Он лишь раз коснулся вопроса о наступлении, да и то не напрямую, а вскользь, сказав Берну, что полковник вызовет его для беседы сразу после дела. Этим упоминанием он как бы низводил атаку до ее истинной сути, обычной повседневной рутины. На обратном пути капрал Хэмли сказал:

— По-любому, майор Шедуэлл — правильный офицер.

— Угу, — согласился Берн. — Он с нами в одной упряжке.

Занятия прошли бестолково, работа теперь казалась бессмысленной, они были рассеянны и невнимательны. После часа такой тренировки капрал велел всем сворачиваться, дальше они просто сидели и писали письма. В помещении было необычайно тихо, поскольку этот трудоемкий процесс всегда требует сосредоточенности и внимания. Однако вскоре идиллия была нарушена вторгшейся в нее грубой реальностью. Плакса стал поочередно заглядывать в лица соседей и слезливым тоном вопрошать:

— Ну что бы подумали наши родные, если б видели, как мы сидим тут и сочиняем всякую хуйню для них?

— А я не сочиняю никакой хуйни, — возразил ему Мэдли. — Я им пишу, что у меня все заебись. Все как есть на самом деле. Пишу, что все у нас ништяк. А оно так и есть или, по крайней мере, было до сих пор.

— Ну а ты, бля, чего им рассказываешь? — обернувшись к нему, грубо спросил Глейзер. — Ничего окромя правды, бля? Дорогая мамаша, когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых… Так, бля?

— Если ты правду напишешь, в канцелярии все вымарают, — пообещал Мартлоу. — Так что нужно писать чегой-то бодренькое. Мать мне написала, что в первом письме, которое я ей послал, все было замазано чернильным карандашом, и она ничегошеньки не смогла прочесть, кроме что погода дождливая и ваш любящий сын Малыш… Так по-дурацки меня в детстве родители называли.

— А тебя вообще давно пора отправить домой, в этот блядский Ветеранский корпус, — любезно отозвался Глейзер.

Берн черканул три коротеньких письма и с облегчением откинулся спиной на шинельную скатку, накрытую одеялом. Под локтем он чувствовал пару бутылок вина и банку сосисок в томате. Остальная провизия была распределена по мешкам Шэма и Мартлоу. Настроение у него было, как и у остальных. Никому не охота смотреть правде в глаза, пока тебе не ткнут ее прямо в нос, но при этом и полностью терять ее из виду никому не хочется. И какие бы надежды и мечтания не лезли в голову, за ними всегда слышится неумолимый приговор: так должно быть, так должно быть. Словно стучат, отмеряя время, капли из прохудившейся лоханки бытия. Один за другим люди заканчивали со своей писаниной, и вскоре в помещении повисла муторная тишина, нарушаемая лишь приглушенными обрывками разговоров. А потом принесли чай, и тотчас все вокруг наполнилось движением, в котором чувствовалось не только предвкушение чая, но и облегчение.

После чая Берн сказал Шэму, что собирается пригласить сержанта Тозера на их суарэ, и отправился в расположение роты А. Сержант в данный момент отсутствовал, и он решил подождать, коротая время за разговором с Притчардом и Минтоном. Разговор с ними и в лучшие времена был не сильно оживленным, их ответы всегда были односложными, поскольку их речь являлась либо частью деятельности, как бывает, например, в драматургии, либо убогим средством выражения недовольства. В настоящий момент они бездействовали, и поводов к недовольству у них не было, если не считать поводом недовольство войной. Но война давно уже стала настолько привычным порядком вещей, что обсуждать ее не было никакого смысла. Поэтому Берн просто прислонился к косяку двери и ждал. Он увидел пересекающего двор Миллера с его неизменной печатью придурковатости на лице. Но в этой придурковатости всегда присутствовала хитринка, так что разобрать, чокнутый он или нет, было невозможно. Он одарил Берна идиотской ухмылкой и зашел в один из сараев. Минтон и Притчард проводили его взглядами.

— Надо было пристрелить этого пидора, — безразлично изрек Минтон. — Он, сука, или шпион, или ебаный трус. По-любому, нам он тут и на хуй не усрался.

Самой удивительной чертой этого умозаключения была его абсолютная безразличность. Берн поймал себя на том, что невольно сравнивает Миллера с Плаксой Смартом, поскольку никто не испытывал такого ужаса перед войной, как Плакса. И хотя война была для него бесконечным, непрерывным страданием, он все же пересиливал себя и терпел. Любой из тех, кто тянул лямку рядом с ним, инстинктивно чувствовал, что в критической ситуации Смарт не подведет, что, как это ни странно, есть в нем стержень. Мартлоу, большой знаток человеческих характеров, утверждал, что в мирное время тот был бы жалким засранцем. Возможно, он был прав. Размышляя над этим,