Искусница - Елена Хаецкая

— Вперед! — по губам женщины разобрал Евтихий.

Они с трудом выбрались из давки и очутились в замке — внутри стен.

Там повсюду гремело оружие. Эхо увеличивало сумятицу, удваивало, утраивало ее. Люди сражались в переходах, на маленькой площади перед башней, на мосту, на ступенях, ведущих на стены.

А перед самым входом в башню стоял зеленоволосый.

Он был высокий и очень широкоплечий, отчего казался почти квадратным. Это впечатление усиливал доспех. Шлем он сбил на затылок — то ли потому, что шлем этот был неудобный, то ли из обычной бравады. Евтихий видел его лицо — скуластое, бледное, с широко расставленными глазами. Он мог бы поклясться, что встречает этого человек впервые, — если не считать тех разов, когда зеленоволосый показывался на крыше башни или на стене замка.

А волосы у него действительно были зеленые. Ярчайшего, почти ядовитого цвета — как трава, освещенная предгрозовым солнцем. Он носил их распущенными. Они падали на плечи, лежали прядями на медных пластинах доспеха, как окись.

Евтихий выпятил нижнюю челюсть и ринулся прямо на врага. Тот улыбнулся и выставил меч, готовясь встретить неприятеля. Крича, Евтихий нанес первый удар. Зеленоволосый без видимого усилия отбил его и атаковал сам. Удар оказался силен, натруженная рука отозвалась протестующей болью. Евтихий вскрикнул и метнулся в сторону, но зеленоволосый уже принял решение: убить этого врага, убить во что бы то ни стало, убить, даже если он будет убегать.

И он погнался за Евтихием.

Очутившись возле стены, Евтихий остановился и обернулся, оскалившись. Спиной он ощущал стену и примечал краем глаза ступени, по которым можно было подняться. По проходам наверху стены бежали люди — воины зеленоволосого. Евтихий уклонился от выпада, и меч зеленоволосого выбил искры из камня. У Евтихия зазвенело в ушах, как будто он очутился вдруг внутри огромного колокола. Взмахнув мечом, Евтихий одновременно с тем выбросил вперед руку с ножом.

Он почему-то был почти уверен в том, что зеленоволосый разгадает его маневр, но случилось нечто совершенно неожиданное.

Нож нашел свою цель.

* * *

Джурич Моран вытер джем с раскрасневшихся губ. Пирог был съеден до последней крошки. Моран плакал.

— Может быть, ты назовешь меня пьянчугой, потому что веду я себя в точности как пьянчуга, но ведь я же нынче вечером вообще не пил, Юдифь! Ты-то видела меня. Ты имела счастливую возможность наблюдать за мной целый вечер. Уж ты-то знаешь, что ни капли спиртного я не проглотил, да? Молчишь… глупая женщина. Ты знаешь, Юдифь, о том, что ты — глупая женщина? Оно и немудрено. Если читать одни только газеты, ума не наберешься. Там статейки-то все коротенькие, — он скривился и показал пальцами — какие маленькие в газетах статьи. — Вот такие фитюльки. В такой-то статье ничего о людях не скажешь. Только начнешь говорить, и все, уже кончен текст. Нет, ты Достоевского почитай… Там все в подробностях. Вот это тролль был! Из Мастеров, из высших. Он людей жалел. А я, как ты думаешь, их не жалею?

Джурич Моран закрыл лицо руками и заплакал.

— Я всех их жалею, всех!.. Я не хотел бы, чтобы они погибали, — он раздвинул пальцы, глянул на Юдифь совершенно сухим глазом. Ни следа слез. — Я не виноват, что они все время дерутся. Я пытался их спасти, а они меня выгнали. Я любил их. Я бы жизнь за них отдал, да только толку от этого никакого.

— Да, — прошептала Юдифь, выбираясь из кресла и бочком продвигаясь в прихожую, — никакого толку нет от твоей жизни, Джурич Моран. Никакого.

— Ну и убирайся! — заорал он, швыряя пустой чайник в дверь. — Дура!

* * *

Зеленоволосый опустился на колени, медленно коснулся ладонью ножа. Потом он улыбнулся. Тоже медленно и очень осторожно. А затем повалился набок и задышал ртом.

Евтихий наклонился над ним. Было в поведении зеленоволосого нечто поразительно знакомое. Например, во время поединка — теперь Евтихий ясно это понимал — зеленоволосый поступал предсказуемо. И не потому, что был плохим бойцом. Он был предсказуем для Евтихия — и, возможно, только для него одного. Как если бы они когда-то тренировались вместе.

Евтихий закрыл глаза. Он слышал теперь, как ему представлялось, каждый отдельный звук кипевшего вокруг боя, каждый голос, звон каждого меча. И все это не имело к нему ни малейшего отношения. Убийца и убитый как будто находились в каком-то отдельном мире, куда не было доступа больше никому.

Звонкий, почти детский, дрожащий от обиды голос прозвучал в голове у Евтихия: «Я всех их жалею, всех!.. Я не виноват, что они все время дерутся. Я пытался их спасти. Я любил их. Я бы жизнь за них отдал, да только толку от этого никакого…»

Казалось, говорящий находится совсем близко. Евтихий открыл глаза, но никого поблизости не увидел. Только человек, умирающий на ступенях, у его ног. И человек этот перестал быть для Евтихия незнакомцем.

Волосы у него оставались зелеными, и доспех был прежний, но лицо изменилось. Черты неуловимо изменились, как будто некий художник подправил здесь, подрисовал там — и в конце концов вернул картине ее изначальный облик.

Броэрек. Вот кто это был.

А он так и умер, не узнав своего убийцу. Евтихий провел ладонью по лицу и теперь безошибочно ощутил прикосновение больших, выступающих клыков. Это и видел Броэрек. Евтихий должен был, наверное, испытать облегчение, но он сейчас не чувствовал ничего, кроме печали и жгучей обиды.

Деянира застыла, гордо выпрямившись, посреди тесной комнатки в здании городских гильдий. Когда она еще была Дианочкой Ковалевой, девочкой-хорошисткой, ее никогда не вызывали к директору. Или к завучу. К ней вообще не возникало претензий.

«Так вот как оно бывает, — думала Деянира, поглядывая на маленького человечка, облаченного в черный бархат. Голова человечка подергивалась, царапины и шрамы на лысине болезненно краснели. — Что ж, говорят, что человеку полезно переживание любого опыта. Абсолютно любого, даже сугубо отрицательного, например — война, потеря близких. Цель жизненных испытаний — не осчастливить, а разработать душу… Вспомнить еще, кто из бородатых прекраснодушных русских безумцев это изрек».

Слабенькое утешение. Деянира обладала достаточно трезвым взглядом на вещи, чтобы отдавать себе в этом отчет. Сейчас ее вздуют, вот что. Разругают на все корки, объяснят, кто она такая и с чем ее едят.

Тьфу ты, пропасть.

Скорей бы уж началось. Началось и закончилось.

Она надеялась, что ей удается сохранять непроницаемое выражение лица.

Тиокан, знаток законов, хранитель устава гильдий, крохотный божок могущественного мира ремесленников Гоэбихона, уткнулся в книгу. Деянира продолжала стоять неподвижно, в мыслях благословляя корсет со шнуровкой. Будь она без этой сбруи, давно бы уже заныла спина, девушка начала бы извиваться, переминаться с ноги на ногу. И Тиокан, небось, сказал бы, неприязненно щурясь: «В чем дело, дорогая? Тебе потребовалась подпорка?»