Красота - это горе - Эка Курниаван

– Буду шить плавки, – сказал он Адинде.

Даже ей эта мысль показалась дурацкой, но не все ли равно? Товарищ Кливон обзавелся швейной машинкой “Зингер”. Плавки он решил продавать подешевле, ведь в них поплавают несколько дней и выбросят, потому и ткань сгодится самая простая. И отправился к матери за советом.

– Мешки из-под муки и риса, – сказала Мина. – Я из них шью подкладку для карманов.

Товарищ Кливон сначала научился отбеливать, выводить с мешков торговые штампы – получалась светлая ткань, из такой можно кроить шорты. С виду они мало отличались от коротких штанов для работы в поле, и он стал нашивать на них аппликации из шелка. Картинки он рисовал сам, выходило как у средней руки художника – диковинные пестрые рыбки, кудрявые кокосовые пальмы на фоне оранжевого заката. А внизу крупные буквы: ХАЛИМУНДА. Кто хочет, пусть везет домой на память.

Товарищ Кливон раздал их продавцам в бамбуковых и брезентовых киосках – и у туристов плавки пошли нарасхват: цена небольшая, расцветка веселенькая, а главное, в чем-то ведь надо плавать. Продавцы заказывали партию за партией, и работы у Товарища Кливона прибавилось. Адинда немного умела шить, но за заботами о маленьком Крисане успевала только вести бухгалтерию. Когда заказов стало невпроворот, часть работы Товарищ Кливон передал матери. Через месяц и Мина уже не справлялась, и он купил еще три швейные машинки, нанял трех швей и шелкографа, но все модели и рисунки по-прежнему придумывал сам. Дело процветало, и, как ни странно, он не жалел о том, что превратился в мелкого буржуа.

Кем бы ни был он в прошлом, сейчас он наслаждался счастьем: хорошая работа, красавица-жена, сын-крепыш. Конечно, появились у него и конкуренты, в основном из Китая и Паданга, но плавки Товарища Кливона пользовались в Халимунде бешеным спросом.

Однако план мэра вскоре положил конец его счастью. И стал он вновь ТЕМ САМЫМ Товарищем Кливоном.

Курортное дело в Халимунде процветало, и задумал хапуга мэр продать землю вдоль побережья застройщикам под большие отели, рестораны, бары, танцзалы и казино – а может, даже под бордели, заткнуть за пояс мамашу Калонг. Почти вся земля принадлежала рыбакам, и только вдоль пляжа, примыкавшего к улице, тянулась ничейная полоса, где ютились скромные сувенирные киоски. Местные власти сперва обратились к рыбакам с вежливой просьбой продать им землю, потом вкрадчиво уговаривали хозяев киосков переехать на новый сувенирный рынок, который вот-вот откроется. Но почти все рыбаки отказались покидать насиженные места – их предки здесь жили из поколения в поколение. Никуда они отсюда не уедут – без соленого океанского воздуха им не прожить. Владельцы киосков тоже наотрез отказывались съезжать, потому что новый сувенирный рынок строился далеко от людного пляжа.

И явились солдаты, а с ними преманы, припугнуть людей. Да только рыбаков не так-то просто запугать, каждую ночь в открытом океане встречаются они лицом к лицу со смертью, и, видя их решимость, не сдавались и хозяева киосков. Раз запугать их не удалось, пошли в ход сила и принуждение. Полоса между улицей и океаном вовсе не ничейная, она принадлежит государству, сказал мэр, выступавший на пляже с речью, скоро приедут бульдозеры, снесут все киоски.

Товарищ Кливон не мог спокойно смотреть на этот произвол – и превратился в прежнего Товарища Кливона, хотя никто на самом деле не знал, то ли он действовал из солидарности, то ли его дело тоже оказалось под угрозой. Он возглавил массовую демонстрацию рыбаков, владельцев киосков и всех сочувствующих, крупнейшую со времен разгрома компартии. Они преградили путь бульдозерам, приехавшим сровнять с землей хлипкие киоски, но затем подоспели солдаты. Грудью встретил войска Товарищ Кливон.

Агенты разведки, которым поручено было вынюхивать коммунистов среди толпы, сразу узнали Товарища Кливона – того самого, настоящего коммуниста. По распоряжению генералов Шоданхо взял его под арест и стал допытываться, для чего тот затеял такую глупость.

– Я коммунист, а любой коммунист на моем месте поступил бы так же, – ответил Товарищ Кливон.

В итоге его отправили в Блоденкамп, и там оказалось много его старых друзей. Те удивились, что он жив до сих пор, и еще больше удивились, что через столько лет он очутился в Блоденкампе. Он приободрился, встретив там стольких знакомых, хоть и жили они в тяжелейших условиях – голодные, в лохмотьях, без связи с внешним миром. Дни их состояли из допросов и пыток. Товарищ Кливон, учитывая его репутацию, вынужден был терпеть то же самое, но в еще более жестокой форме.

– Верь мне, он выживет, – успокаивал Шоданхо разъяренную жену. – А если и умрет, коммунисты всегда возвращаются на землю призраками, нам ли с тобой не знать?

– Скажи это Адинде с сыном, – огрызнулась Аламанда.

Вскоре всех политзаключенных-коммунистов из Блоденкампа отправили на остров Буру[60]. Всех до одного. Что их там ждет, никто не знал, – то ли еще один Бовен-Дшул, как в колониальные времена, то ли концлагерь наподобие нацистского. Все узники ждали тяжелого подневольного труда, новых страшных пыток. Товарищ Кливон не успел проститься ни с матерью, ни с женой, ни с ребенком. Попрощался он только с Шоданхо, заглянувшим к нему перед тем, как военный корабль увез всех заключенных на восток Индонезийского архипелага.

– Я позабочусь о вашей жене и ребенке, – пообещал Шоданхо.

– Ну вот, теперь его сослали на Буру, – сказала Аламанда, когда Шоданхо вернулся домой, – там его будут голодом морить, лес валить заставят.

– Учти, он сам виноват. Коммунист всегда коммунист: бузотер и смутьян. Помиловать его не в моей власти, я же не президент, не главнокомандующий, а всего лишь шоданхо в Богом забытой глуши.

– А к Адинде с сыном ты так и не сходил, не объяснился.

И Шоданхо отправился наконец к Адинде и сказал, что ему искренне жаль, но ни заключение, ни ссылку Товарища Кливона предотвратить он не мог. Это политика, дело запутанное.

– Хотя бы скажите, Шоданхо, сколько его там продержат?

– Как знать, – отозвался Шоданхо. – Может, до следующего переворота.

Вот почему Крисан так и не успел по-настоящему узнать отца – он был совсем мал, когда Товарища Кливона отправили в Блоденкамп, а оттуда – на остров Буру. Отца он представлял лишь по рассказам матери, Аламанды и Шоданхо. В 1979-м Товарищ Кливон с последней партией ссыльных покинул остров Буру. Адинда ликовала, но Крисан не мог разделить ее радость. Мальчику было уже тринадцать, и ему казалось, будто в доме поселился чужак.

Зорко приглядывался он к отцу, особенно когда сидел напротив за обеденным столом. Тот был худее, чем на старых фотографиях, что показывала мальчику мать. На снимках он был гладко выбрит, а теперь отпустил бороду, усы, бакенбарды и волосы отрастил до самых плеч. К удивлению Крисана, когда отец вернулся, первым делом он достал из комода старую-престарую шапку, такую линялую, что и не разберешь, какого она была цвета – то ли черная, то ли коричневая, то ли серая. Отец трогал ее, поглаживал, но ни разу не надел, а неизменно возвращал на место, в комод. Товарищ Кливон после возвращения домой сделался неразговорчив. И не верилось Крисану, что был он когда-то блестящим оратором, выступал на многолюдных сходках. Возможно, он больше разговаривал с матерью, когда они лежали бок о бок по ночам, но к Крисану обращался редко. Разве что спросит: “Как дела?” Или: “Сколько тебе уже лет?” Он задавал одни и те же вопросы снова и снова, Крисан даже боялся, что отец не в себе, выжил из ума, как старики, хоть ему нет и пятидесяти. Крисан не знал, сколько отцу лет – может, сорок. Но выглядел он дряхлым, хилым, неприкаянным и одевался вечно в лохмотья. На Крисана весь его вид нагонял тоску.