Венецианский аспид - Кристофер Мур

– Кто-нибудь подите и еврея призовите[263], – скомандовал дож.

– Шайлок! – крикнул судебный пристав, и старый еврей проковылял вперед в своем обычном темном кафтане и желтой скуфье. Сегодня единственное отличье в облике его состояло в том, что на поясе он рядом с кошелем нес длинный разделочный нож в кожаных ножнах.

– Очистить место. Пусть он стоит пред нами[264], – распорядился дож.

Шайлок миновал одну из множества бронзовых жаровен, зажженных по всей зале для тепла в этот морозный день, и остановился перед помостом.

– Все думают, – и я со всеми, Шайлок, – заговорил дож, – что видимость злодейства сохранишь ты лишь до развязки дела, а потом проявишь милость, поразив сильнее, чем мнимою жестокостью своей; и хоть сейчас ты требуешь в уплату фунт мяса у несчастного купца – не только не возьмешь ты неустойки, но, движим человечною любовью, ему простишь ты половину долга, взглянувши с состраданьем на потери, что на него обрушились: их хватит, чтоб царственный купец был разорен и возбудил участье в медных душах, и в каменных сердцах, и в непреклонных татарах или турках, не привыкших к делам любви и жалости. Итак, мы все ждем доброго ответа, жид[265].

Шайлок откашлялся и выпрямился – с прямой спиной я видел его прежде всего раз.

– Ответ мой вашей милости известен: я поклялся святой субботой нашей, что неустойку полностью взыщу, а ваш отказ явился бы отменой венецианских вольностей и прав. Вы спросите, зачем предпочитаю фунт падали трем тысячам дукатов? Я не отвечу. Ну, пускай мне так взбрело на ум. Достаточный ответ? Что, если дом мой беспокоит крыса и мне за яд не жаль и десять тысяч дукатов дать? Достаточный ответ? Один не любит чавканья свиньи, другие бесятся при виде кошки, а третьи, чуть волынка загнусит, сдержать мочи не могут[266]. Почему, я вас спрошу взамен?

– Обалденный нон-секвитур, – шепнул я Джессике. – Тут дож волей-неволей пойдет у себя под гульфиком в затылке чесать.

– Херовый ответ! Не оправданье жестокости бесчувственной твоей[267], – крикнул Бассанио.

– Угождать ответами тебе я не обязан[268], – ответил Шайлок.

– Да можно ль всех убить, кого не любишь?[269]– не унимался Бассанио.

– По-твоему, ужалила змея – и надо подставлять себя вторично?[270]– парировал Шайлок.

На это отреагировал уже не Бассанио – и даже не Антонио, – но Яго. До сего момента он зримо скучал на процессе, но тут вдруг вперился в Шайлока упорным взглядом, а черты его исказились от отвращения, словно Горгона их так заморозила.

Я ухмыльнулся. «Молодец, еврей». Они – по крайней мере, Яго – знали, что случилось с приспешниками Антонио. Сам купец, похоже, оцепенел, словно его в ошеломленье повергло зрелище бойни – или собственное спасение из оной.

– Очень хорошо, – сказал Бассанио. – Не три – шесть тысяч дам тебе дукатов[271].

Откуда-то из-за наших спин двое слуг вынесли сундук с монетами – здоровенный, как багаж благородного господина, – и с тяжким стуком опустили его на пол перед Шайлоком.

«Бери, бери, бери же, Шайлок», – завел про себя, как мне показалось, я, но кто-то на меня шикнул, поэтому, надо полагать, подумал я это вслух.

– Когда б во всех дукатах этих каждый, – ответил Шайлок, – на шесть частей делился по дукату, – я б не взял их, а взял бы неустойку[272].

– Как можешь ожидать ты милости, коль сам ее не знаешь?[273]– поинтересовался дож.

«Да и здравый смысл тебе неведом», – прибавил я, теперь уж точно про себя.

– Какой мне страшен суд, когда я прав? – сказал Шайлок. – У вас есть много купленных рабов; на них, как на своих собак и мулов, вы гадкую и рабскую работу взвалили, оттого что их купили. Что, если б я сказал вам: «Дайте им свободу и наследниц ваших – в жены, они кряхтят под ношей, а должны бы, как вы, и мягко спать, и сладко есть». Вы мне б ответили: «Рабы ведь наши». Так я отвечу: дорого купил фунт мяса я, которого хочу. Он – мой, и я иметь его желаю! Откажете – позор законам вашим! Тогда в Венеции бессильно право! Так отвечайте: будет он моим?[274]

Я склонился вправо и прошептал Джессике – ее мужской пиратский костюм несколько скрадывался длинным простым плащом:

– Папаша твой так несгибаемо упрям, что в сравненье с ним и камни станут гордиться своими танцевальными способностями.

– А ты думаешь, почему я хотела сбежать? – прошептала в ответ мне она. – Но от тебя с твоею местью он не так уж и отличается. Только его возмездию вся Венеция свидетель.

– Своею властью суд отсрочу, – провозгласил дож, – если Белларио, ученый доктор прав, за кем послал я, не прибудет нынче из Падуи[275].

Голос подал судебный пристав:

– Ваша светлость, ждет здесь посланный от доктора с письмом, из Падуи прибывший[276].

– Позвать его; письмо же принесть сюда[277], – распорядился дож. – А суд пока… заслушает, что нам прислал Белларио[278].

Пристав развернул пергамент и прочел:

– «Да будет известно Вашей светлости, что письмо Ваше застало меня тяжело больным. Но в момент прибытия Вашего гонца у меня находился дружески навестивший меня молодой законовед из Рима по имени Бальтазар. Я познакомил его с иском еврея к купцу Антонио. Мы просмотрели вместе множество книг. Ему известно мое мнение, и, подкрепив его своей собственной ученостью, обширность которой я не в силах достаточно восхвалить, он везет его Вам по моему настоянию, чтобы ответить на запрос Вашей светлости вместо меня. Умоляю Вас не счесть его молодость основанием для того, чтобы оказать ему недостаточное уважение, ибо мне еще не приходилось видеть на столь юном теле столь старую голову. Поручаю его Вашей благосклонности; но испытание его на деле лучше всего оправдает эту рекомендацию»[279]. Подписано – Белларио. – Пристав сложил послание.