Красная валькирия - Михаил Кожемякин

- Вовремя посоветовать товарищам из ЧК обратить внимание на опасного контрреволюционера - долг каждого большевика, да что там - каждого гражданина нашей молодой республики. - назидательно, как на лекции в университете, заметил отец. - Федор был совершенно прав, и ты должна к нему вернуться. Снова уехать в Афганистан. Реабилитироваться перед партией.

- Я реабилитируюсь по-другому, папа. - ответила Лариса. - Я уеду в Германию, там назревает революция. Быть может, эта революция будет справедливее нашей. Там я еще понадоблюсь. Я прошу вас только об одном: нужно взять в нашу семью Леночку Гумилеву. Профессора Энгельгардта и его дочь могут арестовать, а у нас она будет в безопасности.

- В нашу семью? Дочь растрелянного контрреволюционера? - от негодования и гнева у профессора Рейснера затряслась борода и свалилось на нос пенсне.

- Не кричи, Миша, - вмешалась Екатерина Александровна. - Ларочка права. Пусть здесь будет ребенок. Мы ведь так одиноки...

- Надо было рожать ребенка от Федора, а не витать в поэтических мечтаниях! - отец хотел было прочитать дочери жестокую нотацию, но Екатерина Александровна снова удержала его.

- Не надо, Миша, пожалей Ларочку, ей так плохо сейчас... - А когда дочь ушла в свою комнату, тихо сказала: - Энгельгардты все равно не отдадут ребенка, а пока - пусть у Лары будет надежда. Чем бы дитя не тешилось...

В Петрограде Ларису порадовали только чудом воскресшие артистические кабаре, подобные безоговорочно любимым ею богемным кабачкам 1915 года. Воскресла и "Бродячая собака" - только называлась теперь по-другому и была похожа скорее на нэпманское кафе, чем на приют поэтов. В это кафе Лариса пришла в мае 1923 года, на премьеру пьесы Гафиза. "Валькирия" долго бродила по Михайловской площади, с печалью и нежностью, которые часто посещали теперь ее стальную душу, смотрела на обветшавшие дворцы, казалось, забывшие о своем прежнем предназначении. Прежде она знала и эту площадь, и эти дворцы наизусть, а теперь никак не могла найти нужный двор и десять ведущих в подвал ступенек.

- Во втором дворе подвал,

В нем приют собачий,

Каждый, кто сюда попал,

Просто пес бродячий, - пропела она, как будто надеялась, что песенку эту, сочиненную одним из завсегдатаев поэтического кабаре "Бродячая собака", подхватит кто-то рядом, подхватит и любезно укажет дорогу. Но подпевать было некому, и звуки таяли на ветру, не долетев до воображаемого попутчика. И только невесть откуда взявшийся пьяный инвалид в рваной шинели хрипло затянул "Яблочко", а потом скрипнул костылями и пошкандыбал в тот самый второй двор, который тщетно искала Лариса.

- Вот они - ступеньки! - радостно воскликнула Лариса, как будто случайно встретила на улице родного человека, с которым не виделась тыщу лет. Потом нетерпеливо рванула на себя знакомую дверь, ответившую раздраженным скрипом.

Все было не так как раньше: ни дежурного на входе, которому нужно было сунуть полтинник - таксу для постоянных посетителей, ни огромной книги в синем кожаном переплете, в которой оставляли автографы поэты, ни лилий и гиацинтов на столиках, куда-то исчез даже покрытый сусальным золотом обруч, заменявший люстру. Никто не бросился навстречу Ларисе, никто не прикоснулся к ее руке торопливым росчерком поцелуя, никто не окликнул ее по имени. Нетопленое фойе, облупленные стены без зеркал, но с остатками драгоценных фресок Судейкина и Кульбина... И только стихи понеслись навстречу нечаянной гостье, встретили ее у входа в один из двух залов, на крохотной эстраде которого шла пьеса, из-за которой Лариса пришла сюда.

Когда-то в этом самом зале она - профессорская дочка и начинающая поэтесса, читала с эстрады собственные стихи, а сидевший за одним из столиков военный с георгиевскими крестами не сводил с нее восхищенных, чуть косящих глаз. Но восхищался он не стихами молоденькой поэтессы, а ее тяжелой, скандинавской красотой, напоминавшей о девах-воительницах далеких времен, летавших на конях перед строем закованных в железо воителей.

Гафиз мысленно водружал ей на голову стальной шлем и давал в руки меч, полыхающий, как северное сияние. Он видел ее такой, да она и в самом деле была такой, только другая душа, нежная и чуткая, говорила в ней временами, мешала разделять и властвовать, пировать вместе с победителями и забывать о страданиях побежденных. И он знал, что в ней поет и болит эта вторая душа и любил, в самом деле любил, эту вторую душу. Но знал наверняка, что судьба Ларисы Рейснер будет подобна участи одной из валькирий, помощниц бога Одина, которые уносят в Валгаллу души погибших в бою воинов и радуются каждой новой битве, позволяющей им выбрать среди многочисленных забытых на поле сражения тел тех, кто придется им по сердцу. И он надеялся все же, что она научится не только славить погибших, но и оплакивать их, и когда-нибудь его собственная участь затуманит взгляд ее серых, как сталь, глаз.

Пьеса Гумилева "Гондла" шла сейчас на крохотной эстраде "Бродячей собаки", казалось, навсегда закрывшей свои двери еще в 1915-м.

Актриса, стоявшая у края эстрады, произносила эти слова, как заклинание, - напряженно, отчетливо, страстно. Она была совсем молоденькой, тоненькой, бледной, и серебристое, струящееся, лунными складками ниспадающее платье лишь подчеркивало ее юность и худобу.

Лариса вошла и села незаметно: этому помогла темнота и отсутствие провожатых. Раскольников из Афганистана писал ей то отчаянные, то угрожающие письма, пытаясь вернуть свою жену и судьбу. Она читала эти письма с чувством невольного сожаления, но вернуться к Раскольникову не хотела и не могла. Их жизни, спаянные революцией, теперь шли порознь, как военные эшелоны, которые уходят к разным местам назначения.

- Костюм для главной героини выбран неудачно. "Кровавому лебедю" больше подошла бы комиссарская кожанка и галифе. В таком наряде, право, удобнее летать на коне перед строем - прошептал кто-то рядом с Ларисой.

"Валькирия" резко повернулась к говорящему:

- Летать на коне и размахивать браунингом, неправда ли? - вполголоса, язвительно, переспросила она.

- Думаю, что нашей героине не удержать копья. Браунинг полегче будет, - ответил Ларисе тенорообразный голос.

На нее, обернувшись вполоборота, смотрел молодой человек богемного и потрепанного вида: наверняка - поэт. Его лицо было незнакомо Ларисе: она не знала почти никого из собравшихся здесь. Поэт Жорж Иванов, ее давний друг и поклонник, выехал за границу вместе с будущей женой - поэтессой Ириной Одоевцевой - и Лариса сама помогла ему в этом. Ларисе, как тайной ценительнице стихов Жоржа, пришлось заверить товарищей по партии, что Иванов уезжает не навсегда и, проветрившись в сытой Европе, непременно вернется, чтобы строить социализм с остальными гражданами.