Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости - Николай Коняев

Освобождая царевичу путь, замахал палкой окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Не смотрел, куда бьет, некогда… Положено, по полному чину встреча была.

Попало палкой и Борису Нелединскому.

– Не дерись, Богдан Матвеевич! – вскричал Нелединский, за лоб хватаясь. – Ведь я с делом сюда пришедши.

– Кто таков? – спросил Хитрово, хотя и узнал Нелединского.

– Патриарший человек, с делом присланный… Святейший спросить послал.

– Эка важность! – сказал Хитрово и теперь уже прицельно ударил патриаршего посланца по лбу. – Это тебе, чтоб патриархом не особенно дорожился. Сойди с дороги, червь!

Наконец очищен был путь. Через Святые сени ввели царевича в Грановитую палату.

Огромен был пятисотметровый зал. Льющееся в слюдяные окна июльское солнце сверкало в золоченой резьбе, освещало покрытые богатой росписью стены и своды палаты.

Вся Русь собралась здесь. Древнерусские князья и цари смотрели со стен на входящего в Грановитую палату царевича. А тот ступал по полу, застланному персидскими коврами, и щурился от сияния золота. Вокруг колонн, на которые опирались парусные своды, на всю девятиметровую высоту сложены были золотые и серебряные кувшины, и казалось, что на эту груду золота и опирается тяжелый потолок.

На горящем драгоценными камнями троне сидел царь. Богатые, расшитые самоцветами одежды сияли на нем. На голове горел драгоценными каменьями царский венец.

И как колонну, скрытую за грудами золотой и серебряной посуды, так и государя трудно было разглядеть из-за сияющего вороха бриллиантов и рубинов. Все в белом, по три в ряд стояли с обнаженными мечами вокруг трона царские телохранители – рынды…

Стольники в обшитых пепельными соболями одеждах разносили наполненные напитками золотые чаши. После этого подана была на столы первая смена холодных яств. Стерляди, белуги, осетры, лебеди белые с крыльями, журавли под шафранным взваром, куры, разнятые по костям, под огурцом, косяки буженины, свиные лбы под чесноком, сандрики из ветчины…

Потом понесли яшмовые чаши с зажженным вином, начали подавать горячее.

Четыреста блюд сменилось на столах, когда принесли следующую смену – сласти…

И все эти четыреста блюд без патриарха кушали!

Нет-нет…

Уже не до обид, не до гордыни своей было Никону. Едва только поведал ему Нелединский о злоключениях, патриарх написал государю гневное послание.

Ответ пришел только на другой день.

«Сыщу и по времени сам с тобою буду видеться…» – писал государь.

А несколько дней спустя в Успенском соборе праздновали Положение ризы Господней, принесенной в Москву при Михаиле Федоровиче.

И снова не пришел в церковь государь. Его стольник Юрий Иванович Ромодановский объявил Никону после заутрени, что государь и на Святую Литургию велел не ждать.

– За что царь на меня гневается? – чужим голосом спросил Никон.

– Ты пренебрег его царским величеством! – ответил Ромодановский. – У нас один великий государь – царь, а ты тоже пишешься великим государем.

– Сам царь так восхотел, – растерянно сказал Никон. – У меня грамота есть, его царской рукой писанная… Я…

– Государь тебя почтил этим, как отца и пастыря! – перебил его Ромодановский. – А ты не уразумел. Теперь государь приказал сказать тебе, чтоб впредь не писался ты и не звался великим государем.

Никон с Ромодановским больше спорить не стал.

«Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды… – написал он в ризнице. – Того ради и соборов святых во святых церквах лишаешись. Аз же пришелец есмь на земли, и се ныне, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имяши ответ пред Господом Богом во всем дати».

Письмо дьяку Каликину отдал, чтобы царю отнес.

Управившись с этим делом, начал служить Никон свою последнюю в Успенском соборе литургию.

Когда закончилось освящение даров и запели «Достойно есть…», вернулся Каликин. Государь прочитал письмо и вернул назад без ответа.

Никон кивнул, услышав это.

После причастия, когда спели: «Буди имя Господне благословенно отныне и до века…» – Никон поучение сказал.

Многое видели древние стены Успенского собора.

Здесь на великое княжение и на царство русское венчались великие князья и цари, здесь происходили все наиболее важные для государства бракосочетания, здесь поставлялись митрополиты и патриархи, здесь, уходя на брань, получали воеводы благословение перед чудотворной иконой Владимирской Божией Матери.

Но нынешнего еще не видели древние стены храма…

Прочитав слово из Златоуста, Никон заговорил о самом себе. Речь эта сохранилась лишь в пересказах свидетелей.

Крутицкий митрополит Питирим вспоминал, что Никон говорил:

«Ленив я был учить вас, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом; если же помыслю быть патриархом, то буду анафема».

А вот тверской архиепископ Иоасаф сознался, что не помнит, произнес ли Никон слово «анафема».

По сказке патриаршего ризничего диакона Иова, Никон говорил в своей речи к народу:

«Как ходил я с царевичем Алексеем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем за то, что я многие иконы отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные с подлинника, что вывел немец из Немецкой земли, которым поклоняться нельзя».

И, указывая при этом в иконостасе соборной церкви на Спасов образ греческого письма, продолжал:

«Вот такому можно поклоняться, а я не иконоборец. После того называли меня еретиком: новые-де книги завел – и то чинится ради моих грехов. Я предлагал многое поучение и свидетельство Вселенских патриархов, а вы в непослушании и окаменении сердец ваших хотели меня камением побить. Но один Христос искупил нас Своею Кровию, а мне, если побьете меня камением, никого своею кровию не избавить. И чем вам камением меня побить и называть еретиком, так лучше я от сего времени не буду вам патриархом».

Окончив свою речь, Никон стал своими руками разоблачаться: снял с себя митру, омофор, саккос. Многие со слезами молили его:

– Кому ты оставляешь нас, сирых?! – кричали прихожане.

– Кого Бог вам даст и Пресвятая Богородица изволит, – отвечал Никон.

Надев черную мантию с источниками (следовательно, архиерейскую) и черный клобук, Никон поставил посох Петра-чудотворца на святительском месте, взял простую клюку и пошел из церкви. Но прихожане, заперев двери, из церкви его не пустили, а послали крутицкого митрополита Питирима известить обо всем государя. Государь отправил в собор своего знатнейшего боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого.