История Англии для юных - Чарльз Диккенс

Мария, сгорая от нетерпения, ожидала мужа

Вскоре пришел черед и отца леди Джейн, но ему мало кто сочувствовал. Королеве Марии пора было теперь устранить Елизавету, и она резво взялась за дело. Пятьсот солдат отправили в Эшридж близ Беркемстеда, в дом, где уединенно жила Елизавета, приказав им доставить ее живую или мертвую. Добрались они туда к десяти вечера, но Елизавета прихварывала и уже легла. Командиры отряда вошли в спальню следом за одной из служанок и на рассвете Елизавету вынесли на носилках, чтобы доставить в Лондон. Елизавета была совсем слаба, ей нездоровилось все пять дней, что ее заставили провести в дороге, но, полагая, что народ непременно должен ее увидеть, она приказала приподнять над носилками полог, и ее, бледную и полуживую, пронесли вдоль улиц. В письме к сестре она уверяла, что ни в чем не виновата и спрашивала, почему стала пленницей. Вместо ответа ее заключили в Тауэр. Внесли туда Елизавету через «Ворота изменников», невзирая на ее протесты. Один из сопровождавших ее лордов предложил ей накрыться его плащом, так как шел дождь, но она отказалась, твердо и с достоинством, и села во дворе на камень. Ее убеждали укрыться от непогоды внутри, но она ответила, что сидеть здесь еще не самое плохое. В конце концов ей пришлось войти в отведенные для нее покои и остаться там пленницей. Правда, обходились с ней менее строго, чем в Вудстоке, куда ее пере везли после и где, говорят, она однажды позавидовала молочнице, услыхав, как та распевает, шагая солнечным деньком по зеленому лугу. Гардинер, в ту пору едва ли не самый ревностный и суровый из поборников католичества, не скрывал, что всей душой желает Елизаветиной смерти. Он любил повторять, что отряхивать листву с древа ереси и ломать его ветви пустое занятие, пока не уничтожены корни — надежда еретиков. Увы, благим его помыслам не суждено было сбыться. Елизавету все-таки отпустили, позволив ей жить в Хэтфилд-Хаусе под приглядом некого сэра Томаса Поупа.

Похоже, этой переменой участи Елизавета была обязана Филиппу, королю Испанскому. Человек он был не особенно славный, скорее наоборот: надменный, властолюбивый и суровый, но и он, и испанские дворяне, сопровождавшие его в Англию, не допускали даже мысли о том, чтобы причинить принцессе зло. Не исключено, что за всем этим крылось одно лицемерие, но нам приятнее думать, будто мужское достоинство и честь. Королева, сгорая от нетерпения, ожидала мужа, и тот, к ее неописуемому восторгу, прибыл, хотя она ему никогда не нравилась. Гардинер обвенчал их в Винчестере, и народа устроили торжества. Правда, многие, включая членов парламента, относились к испанскому замужеству королевы с прежней настороженностью. Про парламент говорили, что он продался за испанские денежки и совесть у него нечиста, однако закон, который разрешал королеве передавать власть преемнику, избранному по ее усмотрению в обход принцессы Елизаветы, все же не утвердили.

Гардинер опять ничего не добился, как и в предыдущий раз, когда преследовал куда более страшную цель — отправить принцессу на эшафот. Зато при его участии возрождение нереформированной религии шло семимильными шагами. Был избран новый парламент, и в нем не нашлось места для протестантов. Начались приготовления к возвращению в Англию кардинала Пола, легата папы, с указом его святейшества о сохранении церковных земель за знатью, изданным с расчетом на то, что из шкурного интереса многие вельможи поддержат его. Разыгранный затем пышный спектакль увенчался триумфом королевы. Кардинал Пол торжественно прибыл, и встретили его с большим шумом. Парламент обратился к нему с петицией, единодушно выразил свои сожаления, связанные с тем, что религия нации претерпела изменения, и попросил снова принять страну в лоно католической церкви. В присутствии королевы, которая сидела на троне между королем и кардиналом, а также парламента Гардинер огласил ее. Потом кардинал сказал замечательную речь, великодушно отметив, что в ответственный час нового приобщения королевства к римской церкви следует все забыть и простить.

Вот теперь пришла пора запалить опасные костры. Королева письменно предуведомила советников о том, что ее подданные должны гореть только в их присутствии, а главное, под звуки доброй церковной службы. Поэтому, как только кардинал благословил епископов на сожжение, канцлер Гардинер открыл Высокий суд правосудия в Сент-Мери-Оувери на Саутуоркской стороне Лондонского моста для осуждения еретиков. Сюда доставили бывших протестантских священников: Хупера, епископа Глостерского, и Роджерса, пребендария собора Святого Павла. Хупера обвинили в том, что он женился, будучи священником, и отвергает мессу. Он согласился с тем и другим, добавив, что считает мессу обманом. Затем допросили Роджерса, и тот сказал то же самое. Наутро их обоих привели для оглашения приговора. Роджерс попросил пустить к нему перед смертью бедную его жену, так как она немка и чувствует себя здесь чужой. Но жестокосердный Гардинер ответил, что она не жена ему. «Вы ошибаетесь, милорд, — возразил Роджерс, — она моя жена уже целых восемнадцать лет». И все же ему отказали и вместе с Хупером отправили в Ньюгейт. Всем уличным торговцам приказано было задуть огонь: народ не должен был видеть, как их ведут. Но люди, став в дверях со свечами, молились за священников, когда те проходили мимо. Роджерса вскоре привезли из тюрьмы в Смитфидд, чтобы предать огню, и в толпе он заметил свою несчастную жену и десятерых детей, младший из которых был младенцем. И его сожгли заживо.

На следующий день Хупера — его ожидая костер в Глостере — отправили в последнее земное путешествие, закрыв ему лицо капюшоном, чтобы он остался неузнанным. Но в родных местах епископа все равно узнали, и когда он подходил к Глостеру, жители, выстроившись вдоль дорог, молились и плакали. Стражники привели Хупера на квартиру, и он крепко спал всю ночь. Наутро, в девять, он двинулся дальше, опираясь на посох: в тюрьме он простудился и ослабел. Железный столб, к которому железной цепью должны были привязать Хупера, установили возле раскидистого вяза на чудесной открытой площади перед собором, тем самым, где, будучи епископом Глостерским, он проповедовал и молился в тиши воскресных дней. Многие забрались на дерево, сбросившее с себя листву, так как стоял февраль, в окнах глостерского колледжа мелькали сочувственные лица священников, и повсюду, откуда можно было хоть краем глаза увидеть бесчеловечное зрелище, толпились, тесня друг друга, люди. Когда старик, преклонив колени на небольшой площадке у основания столба, стал молиться, толпа притихла, люди обратились в слух, но им приказали отойти: римской церкви было не нужно, чтобы слова протестанта были услышаны. Покончив с молитвами, Хупер встал к столбу в одной рубахе и был посажен на цепь для сожжения. Один из стражей, преисполнившись к старику сочувствия, привязал к его телу несколько пакетиков пороху, надеясь тем облегчить ему страдания. Затем поленья, солому и тростник сложили горкой и подожгли. К несчастью, дрова отсырели, и ветер загасил с трудом занявшееся пламя. Три четверти часа огонь то вспыхивал, то гас, и бедного старика поджигали, поджаривали и коптили. Сквозь огонь было видно, как епископ шевелил губами, читая молитву и прикладывая к груди одну руку, так как вторая уже сгорела.