Музыка ночи - Джон Коннолли

Куэйл повернул дверную ручку. Дверь распахнулась, являя взору нагого человека, который висел без видимой опоры, плавая в кромешной темноте.

Лайонел Молдинг беспрестанно вопил, однако Куэйл не слышал его возгласов.

Куэйл понаблюдал, как с макушки Молдинга отделяется лоскут кожи. Медленно и ровно скручиваясь в ремешок, содранный эпидермис оставлял за собой кровавый след, который шел через лоб, нос, потом достигал губ, спускался к горлу, груди и животу…

Куэйл отвел взгляд. Данную сцену он уже созерцал – и не раз. Даже засекал по времени. На протяжении примерно суток Лайонел Молдинг раздевался до мышц и костей, артерий и вен, после чего начинался процесс восстановления. Для Молдинга он был, похоже, не менее мучительным, чем предшествующий сброс плоти, но жалости к нему Куэйл не испытывал. Молдингу следовало знать. В оккультных томах, которыми он был одержим, не говорилось ни словечка о том, что конец его изысканий будет приятным.

Рядом с Молдингом висел Сотер. Глаза его были зашиты толстой хирургической ниткой – как и его уши, рот и ноздри. Руки и ноги Сотера тоже прихвачены к туловищу широкими стежками. В этом узилище обреталось сознание Сотера, запертое в аду, напоминающем Хайвуд, ибо для того, кто прошел через такое страдание, более жестокого истязания сложно и измыслить. Если честно, Куэйл испытывал к Сотеру нечто вроде жалости. Даже по невысоким меркам своей профессии человечностью Куэйл не отличался. Однако за все это нескончаемое время вирус гуманизма, верооятно, заразил и его.

Ну а позади Молдинга и Сотера виднелись сотни висящих страдальцев – мужчины и женщины, колышущиеся, как сохлые оболочки насекомых в гигантских тенетах. Некоторые болтались в пространстве столь долго, что Куэйл запамятовал их имена, а заодно – и причины, приведшие их к подобной участи. В сущности, какая разница. Это же мера перспективного соответствия. Говоря проще, воздаяния.

Глубоко в чернильной тьме за телами мутновато различались багровые вены, напоминающие трещины в вулканической породе. Вселенная распадалась, а ее тонкая оболочка потрескалась. В некоторых местах она была прозрачна, и Куэйл принялся созерцать исполинское существо, прильнувшее к барьеру. Пожалуй, для него целые галактики являлись обычной накипью пены на поверхности горного озера.

Куэйл продолжал смотреть на существо. Вон суставчатые конечности и челюсти, скрывающиеся в челюстях. Неровные, изогнутые зубы и масса искристо-черных глаз, раскиданных, как лягушачья икра в глубине пруда.

В присутствии Не-Бога Куэйл всегда испытывал трепет.

А за ним столпилось великое множество других – не столь огромных, как первый, хотя каждый из них алчно жаждал, когда разверзнется разлом и впустит их в иную реальность.

Разумеется, на это потребуется время, но мир уже переписан. Книга выполнила свою миссию. Когда «Атлас» восстановится, начнется новое повествование, и первая его глава возвестит о появлении другого рода вселенной.

Куэйл повернулся и вышел, заперев за собою дверь. На кухне он заварил себе крепкого чая.

Усевшись на стул, он стал смотреть, как обрастает новой кожей «Разорванный Атлас».

Звали моего деда Тенделл Такер, и был он человек жесткий. Заведовал поставками спиртного типу по прозвищу Царь Соломон еще во времена «сухого закона». Отслеживал маршруты из Канады через Мэн и дальше в Бостон. Отчитывался дед в основном перед Дэном Кэрроллом, который был у Соломона партнером, поскольку ирландцев в деле предпочитал евреям. Почему, он никогда не рассказывал. Такой, видно, был человек.

Мало кто знает, но Дэн Кэрролл был мужиком осмотрительным, потому и прожил так долго. При «сухом законе» большинство поставок на побережье шло с лодок ночью – потом их встречали грузовики, которые доставляли выпивку по складам. Ну а Кэрролл – он все ставки старался просчитывать заранее. Игроком он не был – в отличие от Эйба Ротштейна или того же Соломона. В общем, Кэрролл просчитывал свои издержки, а заодно и потенциальную выгоду с каждой поставки – и делал соответствующие выводы. Короче говоря, если он вкладывал тридцать тысяч в канадскую выпивку, а рассчитывал на выручку в триста, то тогда он кумекал, сколько ящиков потребуется для отбивки изначальных вложений, и гнал их в Бостон отдельно, обычно в специально переделанных «Кадиллаках». Ежели груз вдруг натыкался на береговую охрану или федералов и конфисковывался, то он все равно не оставался в прогаре.

А если выгрузка проходила гладко, то к делу подключался мой дед. Родился он в Форт-Кенте, на границе между Мэном и Канадой, поэтому отлично знал и страну, и людей. Он руководил дорожными артелями для Кэрролла – занимался наймом шоферов и машин, проверял и ребят, и «Кадиллаки», а еще – «подмазывал» кого надо, чтобы местные копы не вставляли палки в колеса. «В контрабанде копов было завязано больше, чем бандитов», – говаривал он и был прав.

Кстати, его всегда забавляло, что политиканы, которые ратовали за поправку Волстеда[65], сами строились в очередь за выпивкой, объявленной ими вне закона. Дэн Кэрролл моему деду доверял. За все время между ними слова худого не прозвучало.

А вот Царь Соломон – он был не из доверчивых. Хотя его сметливость вовсе не отстрочила беды.

* * *

Насчет Мэна надо кое-что пояснить. Еще в девятнадцатом веке его обитатели считались самыми пьющими из всех жителей Соединенных Штатов. Мэр Портленда Нил Доу был квакером[66] и заодно отцом-основателем Общества трезвости штата Мэн.

Как следствие, установившаяся репутация штата его не трогала. Черт возьми, да ему достаточно было лишь пройти из нижнего конца Конгресс-стрит до Манджой-Хилл, чтобы увидеть, во что превратился его город! Этот отрезок примерно в милю мог похвастаться тремя сотнями заведений, где любой желающий – и мужчина, и женщина – мог «принять на грудь». Не надо было даже отходить от тротуара: бакалейщики готовили ромовый пунш прямо в чанах возле своих лавок и черпали его прохожим жестяными кружками. В конце концов Доу не захотел с этим мириться и единолично продавил в тысяча восемьсот пятьдесят первом году принятие «сухого закона». Однако в пятьдесят пятом разразился Ромовый бунт, который привел не только к стрельбе и смертоубийству, но и прихлопнул разом и запрет на спиртное, и репутацию самого Доу.

Как видите, отношения Мэна с алкоголем всегда были, мягко говоря, натянуты, и это еще до принятия поправки Волстеда. А мой дед при запрете жил, да еще и наживался, как многие, кто в ущербном законе нашел для себя лазейку и обладал силой воли и организованностью, дабы обратить ситуацию в свою пользу.

«Организованность» – словечко весьма важное, чтобы не сказать «ключевое», поскольку именно «сухой закон» и создал организованную преступность: чтобы делать деньги, порядок и дисциплина должны быть жесточайшими. Мой дед это понимал, как, впрочем, и Дэн Кэрролл. Моему деду за работу он щедро платил – и давал сверху куш за каждую поставку, успешно прибывшую в Бостон, представляете?