Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

Боже, сколько же неизученного оставлено за спиной, упущено, сколько не разведанного, не подготовленного материала. Когда ж это всё успеть?

А – как это всё добавочное, всю предысторию, вдвинуть в «Красное Колесо»? Только – в «Август Четырнадцатого». Но его корпус не выдержит, затрещит от вдвижки.

Ещё не знаю – куда, как? – но надо скорей, скорей писать, руки горят!

В тот год глубоким нырком в Февраль, затем и в уединённую вермонтскую жизнь, я немало и пропустил, в том числе и нападок на меня. Весной 1976 в Париже вышла ядовитая статья Суварина в защиту Ленина и против меня – я даже и не знал о ней ничего два года, доселе, – а теперь не поздно ли отвечать? – так никогда с ними не расхлебаешься[173].

Пропустил я нечитаной и брошюру Мити Панина в оспор меня[174]. Как всегда оторванный от всяких практических действий в живой жизни, а в заносе мыслей за краями, и после сокрушительной неудачи получить в союзники Папу Римского, он теперь и моё «Письмо вождям» объявил жалким соглашательством: мол, как? вообще разговаривать с вождями? когда надо просто испепелить их своим гневом! Нашёл он моё противостояние коммунизму недостаточным! Вроде примирился я с «советами»? (При большевиках «советы», конечно, только декорация, но это был тогда единственно возможный термин, которым бы выразить необходимость народного самоуправления.) Панин устремлялся к революции (чьими-то там руками и чьей-то там кровью?) – я же отшатнулся от неё, и это был главный и верный импульс в моём «Письме».

Два соседних дома, старый жилой и новый рабочий, мы соединили двадцатиметровым переходом из подвала в подвал – для удобства сообщения в непогоду, в ночи, и в долгую снежную зиму – чтобы меньше чистить двор; и чтобы мочь пользоваться трубами от одного колодца и отоплением от одного котла. Так где там: по американским законам магистрат обязан показать все чертежи чуть ли не любому прихожему, кто поинтересуется, «открытое общество»… И сколько ж об этом переходе потом писали, писали, захлёбывались газеты – как о тоннеле, чуть ли не бункере.

А какая у нас в Вермонте защита? Только безлюдная непроходная местность, где каждый посторонний всё-таки заметен. Заборчик сквозной сетчатый – только от назойливых прохожих, ну, может быть, от корреспондентов да от рычащих, как бензопилы, снегоходов, тут на них всю зиму гоняют. Без межи – не вотчина. Купили постепенно, как чуть не в каждом доме здесь, карабин, охотничье ружьё, пару пистолетов, но, даже увидев на загороженном участке незнакомого человека, разве будешь стрелять? а может, он с добрыми намерениями?

Да ведь: не охранит Господь града – не сбережёт ни стража, ни ограда.

Кто не состоял с КГБ в постоянной схватке, тому могут быть странны наши предосторожности на свободном Западе, даже как психопатство. Но тот, кто серьёзно имел дело с КГБ, тот знает, что шутить не приходится. Каждая русская семья на Западе помнит похищение генералов Кутепова, Миллера или убийства невозвращенцев. Всякое соотношение сил и опасностей мы привыкли оценивать в привычных полюсах – КГБ и мы. КГБ на Западе – свободно действующая сила (и не зависит, как ЦРУ, от контроля и пригляда западной прессы).

Так и уезжала наша семья из Швейцарии: оторваться от изводящих репортёров, ступающих след в след, но и – обмануть КГБ, не дать ему заметить нашего отъезда прежде времени и закидывать сеть в новое место, вдослед. А половинка нашего дома в Цюрихе (с доброй, но многоречивой соседкой в другой половине) была тесно обставлена пятью другими домами, всё напрогляд. И предстояло – вывезти все вещи, книги, коробки, отправляемые за океан, и ускользнуть самим с четырьмя детьми и дюжиной чемоданов среди бела дня – так, чтоб это не было никем замечено как отъезд. Верная соседская пара, Гиги и Беата Штехелин, знали о нашем плане, они же взялись на долгое время и принимать почту за нас, чтоб оставалось незаметно. Да знал об отъезде штадтпрезидент Видмер, но частным образом, а не как глава города.

Всё устраивал наш умелый, сердечный друг В. С. Банкул, и замечательно. Хотя почти всю мебель оставляли в Цюрихе (но плыл за океан неуничтожимый петербургский письменный стол, не сожжённый в Гражданскую войну, ни в блокаду и совершающий со мной пятый переезд) – вещей набралось много, 120 тяжёлых ящиков только книг и бумаг. Как вывезти их неподозрительно для тесных вокруг соседей, для прохожих тихой улочки? По знакомству Банкула транспортная фирма подогнала не свою, всем известную на вид, машину, но закрытый грузовик здешней мебельной фирмы, и неразличимые рабочие в синих фартуках (доверенные) быстро туда всё перенесли, так иногда берут мебель на ремонт, на обмен. Мебельный грузовик ни у кого не вызвал подозрения. Теперь оставалось в утро отъезда, отнюдь не раннее, выйти из дому шести человекам семьи с дюжиной тяжёлых чемоданов (все рукописи везли с собой, не морем). Как это сделать? Опять по знакомству В. С. накануне поздно вечером к задней калитке подъехал пикап с надписью «Цветы», тоже обыденно для Цюриха, – и незаметно подхватил чемоданы, увёз, а дальше переняла семья Банкулов. Они же в утро отъезда приехали на своей машине и взяли трёх наших малых детей с собой, как иногда брали их на прогулку. Спустя четверть часа Аля с матерью и Митей, налегке, с малой ручной кладью, сели в машину соседа Гиги – и поехали на аэродром[175].

Так семья уехала, поневоле ни с кем не попрощавшись, никак не известясь, и только радовались мы, что обманули КГБ. Мы не задались вопросом: а когда откроется – как это будет выглядеть для Швейцарии? Для нас существовали постоянно два напряжённых полюса – КГБ и мы. А и Швейцария – очень существовала, и это сказалось дальше.

И въезд семьи в Америку, 30 июля, прошёл совсем незаметно (удивляться надо, не проговорилось иммиграционное бюро, есть же и тут люди!). И так добрались до Пяти Ручьёв. Поселилась семья во флигеле рядом со стройкой – как родственники Алёши Виноградова (трёхлетний Стёпа слышал разговоры, что «едем в Америку, вот мы и в Америке», – и этот первый приют, флигель, так и стал называть «америкой»). А я продолжал работать за надписями «private» в домике у пруда – и так прошло ещё сорок важных дней стройки. И как раз 7 сентября Алёша замкнул кольцо прозрачного забора, поставил ворота, тоже сетчатые, – а 8 сентября во всей мировой прессе взорвалось как очень важное для них и для всех читателей событие: Солженицыны переехали в Америку! Нам – никогда не понять: почему им так сладко следить? В газетах печатались карты и стрелки на картах: