Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

деятельность Столыпина, и убийство его, и стержень терроризма, и кровавую муть 05–06 годов, но и всё долгое царствование Николая II, особенно примечательное, не истрёпанное банальными спорами, в первой своей половине: монарх сумел за первые одиннадцать лет, получив государство в могуществе, спустить его в пропасть. (Спасённое Столыпиным в 1906, за вторые одиннадцать лет спустить его так же.) И – философию самих революционеров, отступая во времени всё далее, всё далее – наконец до народовольцев и до трагико-сатирического суда над В. Засулич[182]. И всё это как-то умело спрессовать – да куда же? оставалось только в «Август». И решил: делать «Август» двухтомным. А как мучительна эта переделка уже по сделанному. Сотрясалась сама система Узлов. Если у меня озаглавлено «Август Четырнадцатого» – то по какому разуму это всё тоже втискивается сюда? Но и не начинать же Узлы с 1878 года! Как последнее спасение придумал ввести отступную диагональ «Из Узлов предыдущих» – от сентября 1911 и до 1899 года – самое дальнее расширение пошло через фигуру Николая II, глава о нём разрослась колоссально[183].

Однако теперь я обнаружил, что в Гувере, в вихревом сборе материалов, собрал далеко не всё нужное. А вот ударила ранняя зима с начала ноября, строительство всё не кончалось, я всё сидел в летнем домике, – тут и кстати было ринуться ещё раз в библиотеку. Эмигранты Алексис Раннит – эстонский поэт и профессор Йеля, и его жена Татьяна Олеговна устроили мне замкнутое пребывание в Йельском университете на каникулярную неделю Дня благодарения. В номере для гостящих профессоров уже наставили они мне (натащили своими немолодыми руками) толстенные тома стенограмм Государственных Дум, «Красные Архивы», «литературу» народовольческую, Пятого года, – и взаперти и в упоении я прожёгся там неделю, ни разу не выйдя наружу, с сухим пайком. И так – заложил все новые обнаруженные проёмы. Теперь – только гнать писать!

В ту осень, пока в прудовом домике было холодно, ещё и в Нью-Йорк съездил я, в Колумбийский университет, поработал ещё в Бахметевском архиве, взял там тоже очень нужное. А по центральному Нью-Йорку прошёлся поздним вечером – какой чужой город! Слава Богу, я тут не нуждаюсь жить. Скорей к себе в Кавендиш.

Только под самый Новый год, уже в мятельном морозе, достучали молотки кровельщиков над рабочим-архивным домом. В том же доме с большой любовью достроил нам Алёша и домашнюю церковь. (Образы к царским вратам написала нам позже Мария Александровна Струве, жена Н. А., – сердечный иконописец, дочь известного священника о. Александра Ельчанинова. Освятить церковку, Сергию Радонежскому, приезжал епископ Григорий Аляскинский, с Аляски и антиминс[184].)

И в свой теперь светлооконный (даже и в крыше безчердачной есть окна), высокий, просторный, холодный, никогда и не мечтанный такой кабинет – я перетащил четыре письменные стола, для символа 31 декабря, – а 1 января 1977 начал работу.

С шуткою вспоминал пословицу: «Своя избушка – свой простор». Никогда я так не жил и не грезил! Под этакой сенью – можно писать эпопею!

И положил себе: ну, теперь только работа – и ничего не знаю больше. Это должен быть первый настоящий рабочий год в моей жизни.

На самом деле год оказался растереблен отвлеченьями и расстройствами. Но и, несмотря на то, он удался очень успешным – и рекордным по числу написанных страниц, и в нём же я выработал новую для меня методику «Марта Семнадцатого»[185]. Вот была наконец передо мной – Революция! С юности я и знал в себе интерес и темперамент описывать именно революцию, и был готов и пристрастен к этой работе. Но не легко поддалась она – слишком непривычна по сравнению со всем, что я до сих делал. Ошеломлён я был ударившим в меня фонтаном февральско-мартовских событий – однако он же вознаградил многими находками. Вход в Февральскую революцию бешено швырял: вдруг обнаруживались противоречия между источниками – и найди же верный!

А документы – так и впиваются в тебя и требуют отражения. Исторические документы – упоительны, можно бы цитировать и цитировать обильно, но нет: это и развалило бы повествование, и увело бы от наилучшего их использования: держа в руках достоверное сообщение, протокол или запись важного телеграфного разговора – сосредоточиться и увидеть: из чего документ родился у его составителей? какие тут были скрыты обстоятельства, расчёты? Кто послал телеграмму – что он чувствовал? и что почувствовал, подумал тот, кто принял её? даже особенно в тот момент, когда пропускал телеграфно-буквенную ленту сквозь пальцы – и готовясь тут же ответить? (Подобно тому задышали и стенограммы тогдашних обильных совещаний.) Этот метод был насколько богаче – и психологически, и в политическом движении – и давал наилучшее поле для разработки исторических персонажей. А потом – влекло обнаружить и те последствия, иногда совсем неожиданные, как тут же, через безответственные газеты и через молву, исказились (и закрепились навсегда!) – самый факт, и смысл документа, и даже дата его.

И – совсем новый монтаж: почасовой, а для того и возможная краткость и даже стремительность глав. И даже: движение событий по часам, а где и по минутам. И охват по местностям и по общественным группировкам понадобился куда шире, чем я задумывал прежде. Но и никогда же с такой методичностью и полносчётностью я не прочёсывал исторических материалов: прежде вечно спешил и вечно не бывало комплекта.

Теперь всё, что я не спал, – всё работал, не отвлекаясь ничем, что́ не Февральская революция. Даже странно становилось вспомнить: ещё совсем недавно – два года назад и год назад, я там, кажется, пытался сплачивать Восточную Европу на освободительное движение, Западную Европу и Америку – на самозащиту? Теперь хотелось – чтоб ничего со мной не случалось, никаких внешних событий, нечего бы отметить в личном календаре, – это и есть признак счастливой жизни! Вот так бы поработать три-четыре годика, что-то бы и вышло. Работать – до тех пор, пока исчерпается опыт всей прожитой жизни и уже надо будет двигаться за обновленьем его.

А куда двигаться? Да только – в Россию. Будущую, полубудущую или хоть немного благоприятную. Только тогда откроется во мне и способность писать маленькие рассказы – уже о современности. Только тогда, в обновляемой России, захочется и действовать, и кинуться в общественную жизнь, попытаться повлиять, чтоб не пошла она опять по февральскому гибельному пути. Новый напор жизни, и читатели, наконец, русские, без перевода, – это и будет ещё одним рождением, ещё одной юностью, при седой бороде. (И хотя рассудок не видит, как бы это могло статься, – но всем предчувствием верю, что возврат произойдёт ещё при моей жизни.)

А здесь, на Западе, к чему