Седая весна - Эльмира Нетесова

Дед поил его молоком, кормил супом и кашей. Разговаривал со щенком, как с другом, доверяя ему, единственному во всем свете, свои тайны, начиная с самого детства. Знал, не выдаст и не проболтается никому.

Чусик рос быстро. Дед назвал его так, чтобы кличка собаки не походила на имя человечье. И в то же время чтобы щенок быстро усвоил ее, запомнил и откликался. С этим проблем не возникло. Чус рос и в длину и в ширину. Его забавная, морщинистая морда становилась похожей на лицо Тихона. Курносый нос и морда, словно ею щенка все время в угол тыкали, вызывала сначала смех, а потом и настоящий ужас..

Боксер — так называлась эта порода, перенял у хозяина не только внешнее сходство, а и характер. Наслушавшись от деда всяких историй, он любил посидеть с ним во дворе под кустом сирени и наблюдал за всеми прохожими. Особый интерес у него вызывали особи женского пола. В них он разбирался не хуже Тихона. Никогда не наблюдал за старухами, плетущимися мимо забора. Лишь иногда, заметив задумавшуюся, озабоченную бабку, выскочит из-под куста и, став лапами на забор, как рявкнет… Старухи, от неожиданности роняя сумки и кошелки, приседали, падали, случалось, мочились. И начинали орать на Чуса, ругать его громко, истошно, грозили псу судом и милицией. Чус слушал. Из всех человечьих слов он выговаривал лишь несколько, каким научил хозяин, но понимал — каждое. Чус был обидчивым, злопамятным и мстительным псом. Потому не прощал оскорблений в адрес хозяина или в свой. И глядя в глаза обидчице, выговаривал самое первое, излюбленное:

— Гов-но!

Бабки, услышав такое, немели. Потом, оглядевшись по сторонам, не слышал, ли кто из соседей собачью брань, поднимали крик на всю улицу. Срамили пса и Тихона заодно. Грозились пожаловаться властям. На что ни человек, ни пес не реагировали. Знали, нынче не до псов, с людьми не могут разобраться…

Другое дело, когда мимо дома шла бабенка лет тридцати пяти — сорока. Вся из себя — сдобная, нарядная, веселая. Чус, не теряя времени, летел к забору и, становясь во весь рост, смотрел в глаза бабе, поскуливал нежно, зовуще, облизывался. И когда женщина, заметив Чусика, приостанавливалась, то говорила ему ласково:

— Ну, что тебе, мой милый? Скушно, есть хочешь? А у меня с собою, как на грех, ничего нет!

— Да он не просит жрать! Он в гости зовет! — смеялся дед Тихон. И баба, оглядев старика, тут же уходила.

— Опять мимо! Снова не наша! Староват я для нее! И ты тут не подможешь. Придется нам и нынче самим суп варить и прибирать в избе. Но, ништяк, наше от нас не усклизнет! — смеялся Тихон и уводил за собой в дом Чуса. — Знаешь, видывал я баб на своем веку! Две законные были. А уж полюбовниц — не счесть. И у тебя они будут. Погоди! Придет твой час. Вскружит голову какая-то, — утешал пса. — Сама за тобой побегит на край света! Так всегда бывает, покуда молоды. В стари никто никому не нужон. Вот и мне, не баба требуется — хозяйка. Ан не зазвать, не затащить. — Ушло мое время. А бывало, стоило моргнуть. С одного взгляда, как пчелы к меду, липли. Теперь вот — никого! Троих детей имею. А где оне ныне? Разметало всех по свету — не собрать под крыло. Да и что я им? Сами взросли. Свои беды одолели. Мне уж не подмочь. Хочь бы навестили нас! — скулит в осиротевшие углы. Так надоело одиночество.

— Дед Тихон! Ты дома? Это я! Дарья! Котлет тебе принесла да молока! Завтра Ульяна баню топить станет. Пойдешь париться?

— Конечно, Дашутка!

— Так я зайду за тобой!

— Хорошо. Буду ждать, — отвечает улыбаясь.

Поев, хотел лечь на лавку, вздремнуть немного.

Но снова стук в двери и голос с порога:

— Дед Тихон! Я — Фаина! Борща принесла горяченького да оладков. Иди поешь! Вечером управлюсь, приду у тебя прибрать.

И не только убирала. Стирала для деда, лечила его. Водила в баню.

Вся улица знала Тихона как отменного печника. И поныне в каждом доме доброй памятью стоят его печи. Сколько лет прошло с тех пор, когда их ставил? Уже и сам забыл. А хозяева помнят… Еще бы! Ни с кого копейки не взял. Тяжкое было время. А и когда оно легким было? Не только заплатить, дети с голоду пухли. Выжить бы. Да как? Вот тогда, подналовчившись у своего деда, стал Тихон самостоятельно печки класть. Страшно было самому за дело браться. Да и годков немного. Всего двенадцать. А и людям не до выбора. Знали, что не так, дед всегда поможет внуку, выправит ошибку. Но и первая получилась удачной. Жаркой хозяйкой на кухне встала. Не дымила, быстро нагревалась, долго тепло держала.

— Спасибо тебе, Тишенька! Родимый наш! Золотые руки! Возьми вот пяток картох. Больше нет ничего!

— Не серчай, внучок! С соседа и это много! Сей доброе тепло. Оно тебе и через годы сторицей воротится, — успокаивал дед. И доставал из котомки сухари и картошку, лук, вареные яйца, какие за работу дали чужие люди.

К шестнадцати годам уже половина улицы имела в своих домах печки, поставленные мальчишкой.

С ним уже тогда как с равным здоровались мужчины, — разговаривали уважительно.

Да и было за что. В отличие от многих, Тихон не назначал цену за свою работу. Никогда не брал деньги наперед. Не изводил хозяев грязью и холодом. Работал быстро, красиво, чисто.

— Сколько же с меня причитается? — спрашивали горожане, и Тихон, краснея, отвечал:

— Сколько дадите, так и будет.

Случалось, ничего не давали. Не потому что печь не получилась или не понравилась. Жадность подвела… Тихон не ругался, не проклинал. Уходил молча, понимая, душу этих никаким теплом не отогреть.

Бывали в его жизни всякие клиенты. Бедные и богатые. Щедрые и скупые. Он никого не осудил, не охаял. И, взрослея, не стал иным.

Вот так позвали его в дом, где, кроме хозяина, ни одного мужика не водилось. Все девки — шесть дочек да баба — хозяйка и мать.

— А кто помогать мне будет? Одному без подсобника долго, — глянул на хозяина, пожелавшего заиметь в доме русскую печь.

— Глянь! Сколько их, любую запрягай, а хоть и всех сразу! Быстрей дело пойдет. Они у меня заместо кобыл — все умеют. Хоть прясть, хоть косить, хоть печку ложить. Ты им только свистни — вмиг справят!

И верно! Не соврал мужик. Дочки его были работящими, дружными, покладистыми. Одна другой лучше, как на подбор. Пока печку ложил, пригляделся к Катеринке. Самой старшенькой из всех она была. Когда работу закончил и пришло время расчета, спросил человек, что с него положено, сколько должен? Тихон ему и ответил:

— С тебя, хозяин, самую высокую плату попрошу! Самую дорогую.

— Это за что ж так? Иль обидели ненароком? — строго оглядел дочерей. Те притихли удивленно.

— Не деньги от тебя хочу. Дочь твою, Катеньку, в жены за себя! Уж очень она мне понравилась. Я тебе тепло подарил. А ты мне… У тебя их еще пятеро. Мне ведь тоже хозяйка в доме нужна…

— Коль ты ей по сердцу — забирай. Ни мешать, ни перечить не стану, — ответил отец девушки. Тихон на Катю глянул. Та маковым цветом зарделась. В работе бойче всех была. Тут — оробела. Язык онемел.