Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники - Рональд Фредерик Делдерфилд

Глава 15

Гость Европы

I

Гибель империи можно было сравнить с тем, как волна сносит построенный ребенком песочный замок, смывая прочь бумажные укрепления и спички-флагштоки. Или с тем, как кучка железных опилок перелетает от старого магнита к новому, более мощному. Но еще убедительнее сравнение с тонущим судном государства, избавляющегося от лишнего груза рантье, искателей должностей, чиновников, концессионеров и трусов, так что в конце концов остается лишь несколько решительных офицеров, которым подчиняется толпа испуганных пассажиров на нижней палубе.

Корабль с каждым часом все глубже уходил в воду, отчаянное бегство продолжалось, а немногие оставшиеся занимались болезненным и жалким самокопанием. Меньше года назад предательство Бернадота и Мюрата возмутило их бывших товарищей, но потом, после отхода с Саксонских равнин, дезертирство и поодиночке и толпами стало массовым. Иногда, как в случае с королями Саксонии и Вюртемберга, оно происходило с достоинством, а иногда, как в случае с саксонцами под Лейпцигом, коварно и постыдно. К новому году люди, окружавшие Наполеона, смирились с тем, что оказались в изоляции. Один за другим союзники и марионеточные короли откалывались и заключали союз с самодержцами, но вплоть до последнего момента вирус предательства обходил французов стороной.

Однако все изменилось после того, как союзники ворвались в парижские пригороды. То, что это действительно конец, стало всем ясно после ночного перехода Мармона из Эсона в Версаль. Вести о капитуляции маршала пронеслись по армии подобно тревожной вспышке молнии, доказывая тщетность дальнейшей борьбы, и, когда стало известно нынешнее местоположение Шестого корпуса — глубоко внутри вражеских позиций (куда он пришел сам с оружием в руках), самые преданные сторонники империи забыли о патриотизме и стали думать о собственной участи. Как ни невероятно, но с человеком, перед которым раньше все дрожали, было покончено: он не мог сделать ни одного выстрела и, что гораздо более существенно, не мог обещать новых сколько-нибудь серьезных наград. Что делать в подобном положении? Разумеется, оставалось только одно: задуматься о собственном будущем в свете совершенно новых обстоятельств. После Бернадота — Талейран, а после этого князя-священника — Мюрат, лучший кавалерийский командир в мире. А после Мюрата еще один князь — князь Московский, храбрейший из храбрых: Ней через час после того, как заклеймил измену Мармона, перебирал свои карты и размышлял, удастся ли пойти ими в масть.

Новость о дезертирстве Мармона принес Наполеону в Фонтенбло один из адъютантов Мортье. Эта весть опечалила императора превыше всяких ожиданий, но не ошеломила так, как случайная встреча с отступающим парижским гарнизоном несколько дней назад. Сейчас Наполеон уже знал, что измена живет среди самых высоких чинов и находится в прямой пропорции с наградами, богатством и привилегиями, которые он сам же и раздавал. На людей, не обязанных ему ничем, можно было положиться даже в случае гражданской войны, но все прочие, или почти все за редким исключением, в отношении своих обязательств к императору пользовались правилом золотого сечения: чем больше у них было, тем менее зависимыми они оказывались, и эта аксиома проявлялась снова и снова за последние несколько месяцев. Мюрат женился на сестре Наполеона и взошел на престол. Бернадота выбрали в короли Швеции на основе его репутации как французского полководца. Мармон более двадцати лет был ближайшим другом императора. Политики, сейчас сочинявшие приветственный адрес Людовику XVIII, почти поголовно цареубийцы, а некоторые из них обязаны жизнью закону, который Наполеон ввел по возвращении из Египта в последнем году предыдущего столетия. Сейчас вода вокруг его полузатонувшего судна чернела от голов беглецов, и Наполеон мог смотреть на них не без объективное-ти. Он не разражался безумными вспышками и потоками риторических вопросов о благодарности, чести и верности. Наступило нечто вроде передышки, полной размышлений о накопленном колоссальном опыте в оценке слабости людской натуры и том напряжении, какое может выдержать человек и сохранить верность. Как ни странно, император с интересом следил за своими мыслями, и в ответах, которые он давал себе, фигурировали не порочность, неблагодарность и тщеславие, а только цифры. Иногда ответ удивлял его, но чаще — нет. Из всех людей, что его окружали, он мог полностью доверять лишь немногим. Из остальных одни будут колебаться чуть дольше, ожидая законного освобождения от своей присяги, но большинство, такие, как Мармон, найдут решение в компромиссе, который придумают сами. «Можно полагаться лишь на тех солдат и офицеров, которые не стали герцогами, — сказал Наполеон, когда на позиции, оставленные Мармоном, встали свежие силы. — Следовало отправить всех их в постель и повести на войну молодежь с незапятнанной храбростью».

У него оставались еще тысячи человек, но они не носили генеральских эполет. На лесных полянах вокруг замка стояли лагерем двадцать пять тысяч солдат, но их вожди покинули их, предпочитая держаться поближе к потоку фактов и слухов, который обрушивался на штаб вместе с курьерами, депутациями и посланниками, приезжавшими и уезжавшими ежечасно днем и ночью. Их имена нагоняли страх на всю Европу, и еще не так давно любой из них во главе колонны гренадеров или пары кавалерийских эскадронов мог захватить город, всего лишь подойдя к его воротам. Теперь же они были дезертирами или потенциальными дезертирами, либо замышлявшими бунт, либо предпочитавшими незаметно улизнуть и постараться спасти хотя бы часть своих состояний, пока еще не слишком поздно.

Журдан, Келлерман и Лефевр были среди первой группы — гордость не позволяла им участвовать в заговоре, но тем не менее они были настроены немедленно положить конец войне. Ни один из них не ждал ничего хорошего от Бурбонов, поскольку все трое вели республиканские армии к победам еще до того, как имя «Бонапарт» стало связанным с чем-то неизмеримо более грозным, чем неряшливый молодой офицер с сильным корсиканским акцентом. Ожеро, также принадлежавший к этой группе республиканцев, уже принял решение, а Удино, сын пивовара, собирался принять, перед письменным столом императора уговаривая Нея и прочих действовать решительно. Дивизионные генералы пребывали в аналогичном настроении, предлагая последовать примеру своего товарища Суэма из Шестого корпуса. Среди них были три блестящих кавалериста, Мило, Нансути и Латур-Мобур, да и прочие в этой группе — Мезон, вместе с Неем отступавший из Москвы в арьергарде армии; Сегюр, чье перо предало гласности все ужасы отступления; Бельяр, сообщивший Наполеону о падении Парижа; Лагранж, Юлен и многие другие, чьи военные награды заняли бы не одну страницу — своим послужным списком заслуживали большего, чем нынешние альтернативы. Остались трое, самые знаменитые и по-своему непревзойденные — Макдональд, Ней и