Минск 2200. Принцип подобия - Майя Треножникова

Грызла, грызла, разматывала на волокна, снова грызла…

Скорее бы догрызли, думал он.

Из-за боли он не различал — где находится, кто рядом; хотя кто-то был, менял повязки на лице, успокаивающе гладил по волосам и пытался смягчить боль, проникая в сознание. Он быстро выучился не противиться. Так надо.

Еще боль дразнила языками пламени, хрипло клацала ножом и твердила: сдайся. Ты ведь хочешь, чтобы я сгинула? Сдайся, уплыви — осенним листком по прохладному ручью, и все закончится, никаких бешеных псов вместо щеки и челюсти, никакой лихорадки, тошноты или риска захлебнуться собственной рвотой — потому что анестезия-вторжение исчерпаемо, и агония сжимает все мышцы, в том числе желудок.

Орать и плакать он не мог. Мечтал, чтобы кто-нибудь добрый и ласковый, с прохладными мягкими руками и тихим голосом, перерезал сонную артерию. Один раз. Ну пожалуйста.

Но потом он вспоминал свое имя.

«Целест».

И другие: «Вербена», «Рони», «Элоиза».

Снова: «Вербена», — безостановочно, как биение пульса в открытой ране.

Умирать нельзя. Оставалалось выкарабкиваться.

Боль не исчезала, но теперь к ней можно было притерпеться; научился заново видеть и различать предметы — полутемную каморку, жесткую постель, пропахшую потом и кислятиной от слюны. Постель меняли часто, но и слюна вытекала из дыры вместо рта — постоянно. Грубо сколоченную тумбочку у кровати и какие-то склянки на ней, от склянок тянуло травами, терпкий навязчивый аромат; боль прошита им, как багряная ткань — серебряными нитями. Мотки бинтов с желтовато-коричневыми следами крови и сукровицы. Тусклый свет и его источник — коптилка на сырой нефти, времен, быть может, первых лет после эпидемии.

Вскоре он стал понимать, что ухаживает за ним Рони и девушка-воин… Аида, да, ее зовут Аида. «Она последовала в изгнание?» — удивился Целест, но однажды лишенный века глаз засек поцелуй Рони и мужеподобной Аиды; и Целест улыбнулся бы, если бы мог.

«Хорошо», — думал он.

И Рони, и Аида промывали раны, меняли постель, кормили чем-то жидким и приторно-сладким или, наоборот, горько-соленым; Целест все хотел поблагодарить, но разговаривать не выходило, из изуродованного рта вырывалось лишь надсадное сиплое дыхание, и он сдавался.

А когда все же почуял крик — в альвеолах, на кончике языка, под зубами, — то выкрикнул имя: Вербена. Целест сам испугался своего вопля — неразборчивый, словно ему и язык вырвали вместе с кожей и плотью правой половины лица.

— Т-сс, — откуда-то вынырнул Рони. В светлых глазах мелькали тусклые блики. Рони промокнул пот на левой половине Целестова лба, и сукровицу — на правой. — Тебе рано… еще рано говорить.

— Вербена, — повторил он, выдавливая слова и мысленно перегрызая глотку боли. К чертям ее. — Вербена.

Он заметил, что Рони выглядит полупрозрачным, изможденным почти. Пухлый мистик превратился в тень самого себя. Но сейчас Целеста беспокоило не это.

— Вербена.

— Позже. Позже… все будет хорошо.

«Да». — Целест слышал эту фразу тысячи раз. Произнесенную, гребешком прямиком по извилинам — по-разному. Он проглотил пахнущий ромашкой отвар, и прежде чем заснуть, расслышал:

— Ему лучше. Намного. Скоро можно будет рассказать… все.

Он проснулся много свечных полнолуний спустя, в холодном поту: «Рассказать?»

Рассказать — что?

Где Вербена?

Соображалось теперь легче, и Целест, глядя на паука в углу — паук спускался по тонкой нити и подпрыгивал вновь, опасаясь то ли высоты, то ли покинуть насиженное место, — складывал неровные куски мозаики.

Вербены нет. Вербена его бросила? Отреклась, потому что он — отцеубийца, он — урод с Печатью на лице?

Целест застонал, но тут же приказал себе: прекрати, не смей даже думать о богине Виндикара — своей богине — в подобном роде. Дешифратор наврал насчет друзей, и Целест охотно бы плюнул в рожи Тао и Ависа, если бы вся влага не вытекала из прорехи вместо рта, но Вербена — другая… она не бросила бы его. Никогда.

— Никогда, — выговорил он, тщательно артикулируя левой половиной рта. — И затем: — Хватит.

Лежать и любоваться на паука, считать трещины на потолке — трещины складывались в какие-то письмена, в полузабытьи Целесту казалось — еще немного и расшифрует тайное послание, пялиться на свечу и гадать — когда вернется Рони со своей Аидой…

Довольно. Он отдохнул, он почти здоров. Новое лицо не вырастет, конечно, но от дыры в щеке не умирают, а в ободранный глаз Рони капает какой-то отвар, чтобы сетчатка не пересохла и не омертвела. Можно и так прожить, верно?

Целесту припомнились балаганные чудовища из Пестрого Квартала — сиамские близнецы, люди-собаки, поросшие шерстью — комья шерсти даже на языке, синюшном и зловонном; трехногих и двухголовых мутантов. Толпа потешалась над ними, забрасывала яблочными огрызками и шелухой от орехов и семечек, а они безучастно наблюдали за зеваками, скорее всего обколотые наркотой-одноразкой.

Пестрый Квартал — хорошее место, там принимают даже с Печатью. Главное, найти и забрать Вербену… где она?

«Рассказать — что?»

Он приподнялся на локтях. Его морозило и шатало, но Целест решил — просто истощение и долгая болезнь, ерунда — я ведь уже выжил. Потребовалось пять паучьих подъемов-спусков, чтобы он скинул с мятой постели одну ногу, затем вторую.

«Мои… ноги».

Иссохшие, будто у старика, с тонкой пергаментной кожей, крупные кости коленных чашечек и грязные пальцы. Целест уставился на свои ноги, чувствуя, как откуда-то прикатывает старая добрая подружка-тошнота. И боль, конечно же.

«Это все, что осталось от меня?!» — Ни плоти, ни мышц. Целеста охватила паника: если болезнь и агония парализовали его? Разве можно ходить на… этом?

Он перевел взгляд на руки, птичьи когти и кости фаланг. Провел по ребрам — выпирали, грозя разорвать кожу. Старые штаны сваливались с тазовых костей.

«Пожалуй, что выдержат… от остального тоже немного осталось». — И он встал, держась за тумбочку, преодолевая головокружение и полутемное забытье. Но стоять получилось, паук нырял вверх и вниз, а Целест стоял на месте — не падал, даже когда отпустил опору.

«Ладно. — Он произнес бы вслух, но мимика причиняла боль по-прежнему. Без крайней нужды не говорить, не кричать, не улыбаться, не… — Ладно, ладно».

Он шагнул к двери. Раз-два — получалось куда легче, чем Целест опасался. Он жив, и он должен забрать Вербену — остальное ерунда, мышцы на костях нарастут, а где останется голое мясо…

Целест замер. На стене висел выдраенный до блеска жестяной таз. Отражение в нем расплывалось в неразборчивое пятно, и все-таки — увидел.

«Это я. Это мое лицо».

Поджившее, но все равно кровавое месиво пополам с пустотой — вытаращенный правый глаз круглый и напоминает яйцо.