Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук

– И вот пришла моя очередь. Меня вытолкнули на край братской могилы. Я перекрестился и зажмурил глаза. Раздался залп. И я провалился в обморок. Однако вскоре пришел в себя, услышал голоса, оружейные залпы, крики и мольбы о пощаде несчастных, ни в чем не повинных людей, потом снова выстрелы, и понял, что живой. У меня нигде ничего не болело. Значит, ни одна пуля в меня не попала. И я притворился мертвым. Потом услышал шаги. Это проходили красноармейцы с наганами и добивали выживших. Стреляли в голову, наверняка. Рано я радовался спасению. И тогда снова стал молиться. Уже стемнело. Вот и надо мной склонился палач. Я даже знал, что он целится мне в висок. Но тут его окрикнул командир, и красноармеец отвлекся на секунду. А когда вернулся, то забыл, в кого собирался стрелять, и выстрелил еще раз в лежавшего рядом со мной учителя словесности из гимназии. Да будет земля ему пухом! Мою смерть он тоже принял на себя. Потом вернулись солдаты с лопатами, начали сваливать трупы в овраг и закидывать их землей. Когда поволокли меня, то одному из убийц показалось, что я живой. Он вытащил из кармана спички, зажег одну и стал водить ею по моим щекам. Но я выдержал и эту пытку, ни один мускул не дрогнул на моем лице. Меня бросили в овраг, но засыпать землей не стали. Торопились. В городе уже шел бой. Когда совсем стемнело, я выбрался из-под трупов, вылез из оврага и побежал домой.

Ошеломленные рассказом, мы с Иваном Иннокентьевичем хранили молчание. Наконец Золотов пришел в себя и спросил:

– А в госпиталь-то как попали?

– А я после того сна начисто лишился. Как только закрою глаза, так вижу, как в меня стреляют. Того и гляди совсем умом тронусь.

Больной весь затрясся, и доктор, сопровождавший нас, позвал медсестру, чтобы она сделала ему укол морфия, а нас попросил удалиться.

Не успел я вернуться с Урала, как Муромский уготовил мне новую командировку – на открытие Сибирской областной думы в Томск. Ее я встретил с радостью, предвкушая встречу с женой и сыном.

В вагон мы сели только во втором часу ночи. Пётр Васильевич всю дорогу жаловался на усталость и переутомление.

– Я еще на посту комиссара Томской губернии надорвался, теперь вовсе нет возможности для отдыха. Доктора объясняют мое болезненное состояние переутомлением на почве склероза сосудов. Эх, послать бы подальше все эти государственные дела и махнуть в тайгу с семьей на пару недель!

Я собирался отдать ему царицыну книгу, но, видя его усталый вид, передумал и отложил этот разговор.

Но и на следующий день у меня не было возможности переговорить с Петром Васильевичем с глазу на глаз. В нашем поезде ехали еще два министра – Петушинский и Шаталов, управляющий делами правительства петербургский профессор Гинс[135], а еще управляющие министерствами и их товарищи. Купе Муромского сразу превратилось в рабочий кабинет, в котором не переводились посетители.

Днем поезд долго простоял в Барабинске. Премьер заслушивал доклад здешнего комиссара о положении дел в уезде. А вечером – снова прием представителей власти и общественности в Новониколаевске. В перерывах между встречами министры-социалисты усиленно обрабатывали премьера, чтобы он окончательно порвал с контрреволюционными и монархическими элементами и вернулся на позиции «истинной демократии».

– Народная армия взяла Казань, куда большевики эвакуировали все золото из Петрограда. В распоряжении Комитета членов Учредительного собрания и его исполнительного органа – Совета управляющих ведомствами – находится золотой запас Российской империи. Теперь самарская власть имеет все основания претендовать на статус всероссийской, – размахивая свежей телеграммой, убеждал министр юстиции.

– Да, золото – это хорошо. Оно бы нам сейчас очень оказалось кстати, – потирая виски, философски заметил Муромский. – Но ведь на фронте у самарцев дела обстоят не так блестяще.

– Разве взятие Казани – это не успех? – возмутился Петушинский.

– Конечно, успех. Но, скорее всего, – только временный, – парировал председатель Совмина. – Перед отъездом у меня был долгий разговор с военным министром, и генерал Алмазов доложил, что большевики стягивают на борьбу с Комучем крупные силы. Как бы это правительство в скором будущем не оказалось правительством в изгнании, без подвластной ему территории.

После Новониколаевска к ним присоединился и Фомин. Оказывается, ему стало известно, что военный министр отправил томским властям телеграмму с предупреждением, что если Сибирская областная дума решит заменить нынешнее правительство другим, то войска, верные законному правительству, будут вынуждены оградить его от подобных посягательств.

– Это же прямое и беззастенчивое запугивание, Пётр Васильевич! – нервно заявил полпред. – Как смеет генерал диктовать народным избранникам свою волю? У нас еще демократия или уже диктатура?

Бедный Муромский! У него болело сердце, колотил озноб, а тут эти ревнители народовластия лезли к нему с гамлетовскими вопросами «быть или не быть?». Он на самом деле не знал, что им ответить, ограничиваясь общими призывами к сотрудничеству и разумному компромиссу.

Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, была реплика отца Бонифация по поводу переезда правительства в Томск и переноса туда столицы Сибирской республики.

– Ну вы же сами в прошлом социалист-революционер! Разве вы не видите, что в Омске у демократии нет никакой перспективы. Черносотенцы и казаки на корню задушат ростки свободы. Они только и ищут подходящую кандидатуру на роль диктатора. А правительство должно опираться на демократическую общественность и широкие массы. Это единственный путь укрепления государственного порядка, созданного революцией. Если кто еще и пользуется доверием масс и может привлечь к себе их симпатии, то это только Сибирская областная дума. Она одна в состоянии концентрировать вокруг себя интересы сибирского населения и парализовать подпольную работу большевиков. Томск – оптимальное место для сибирской столицы. Это университетский, образованный город. В нем много интеллигенции. Дворцовый переворот в Томске провести гораздо сложнее. Там заседает законодательный орган Сибири. Там живет Потанин. В конце концов, это ваш родной город!

Бледный как смерть Муромский вскочил с дивана и громко закричал:

– Подите вон, господа! Я устал, болен и очень хочу спать!

Я встал первым, пожелал Петру Васильевичу спокойной ночи и вышел в тамбур. Министры-социалисты, не ожидавшие такой бесцеремонности, испуганно попятились из купе.

Муромский грубо захлопнул за ними дверь и закрылся на ключ.