Какое дерево росло в райском саду? - Ричард Мейби

Страсть к орхидеям началась еще при жизни Рескина, когда появление подходящего для них места – оранжереи, растительного гарема аристократов, – совпало с расцветом пылких отношений любви-ненависти с чувственностью, столь характерных для XIX века. Орхидеи были идеальными dramatis personae для викторианских представлений о природе как о карнавале роскошных, необузданных и зачастую опасных диковин, которые можно взять в плен и выставлять как культурное и даже национальное достояние. Чем зрелищнее были растения, которые естествоиспытатели привозили из тропиков – каждое словно концентрированная сущность щедрых неизведанных земель – тем больше смысла приобретала имперская экспансия. Чувственность и загадочная тайная жизнь орхидей будоражили викторианцев, живших в эпоху подавленных желаний, и им можно было придать респектабельность, стоило лишь одомашнить их и выставить в замкнутом пространстве ящика Уорда или теплицы. Романистка Шарлотта Янг, полюбовавшись орхидеями в одной оранжерее, заметила: «Их очертания поразительны вне всякой меры… они словно парящие птицы, их форма совершенно чудесна, так что путешественники заявляют, что жизни одного художника не хватит, чтобы зарисовать все разновидности, обитающие в долинах одного лишь Перу»[173]. Орхидеи напомнили ей «картины из снов. Можно представить себе волшебную страну, где нет места ни заботам, ни горю, ни усталости». Кому не захочется урвать себе кусочек такой благодати? Страсть к орхидеям викторианцы прозвали «орхиделириум».

Неудивительно, что редкие орхидеи, подобно «райской птице» и амазонской водяной лилии, нередко посвящались особам королевской крови. Джеймс Бейтман в 1837 году опроверг предположение Шарлотты Янг, что художникам не передать всей роскоши орхидей, и издал фундаментальный иллюстрированный труд “Orchidaceae of Mexico and Guatemala” («Орхидные Мексики и Гватемалы»). Не исключено, что Бейтман был самым одержимым из всех коллекционеров орхидей викторианской эпохи, и к сороковым годам XIX века в его доме в Биддалф-Грейндж росла самая обширная коллекция. Цветы орхидей Бейтман называл «отборными украшениями королей» и задумал запечатлеть их в фолианте выдающихся размеров и изысканности, которую посвятил королеве Аделаиде (вдове покойного Уильяма IV). Эта книга – великолепный, дорогостоящий курьез. Богатые изысканные иллюстрации нарисовали две лондонские художницы-самоучки (некая мисс Дрейк из Тернам-Грин и миссис Уизерс из Лиссом-Гроув), на что у них ушло около пяти лет. Вероятно, это лучшие ботанические этюды викторианской эпохи, передающие весь лоск и затейливую архитектуру живых цветов. Однако текст лукаво водит читателя вокруг да около, перемежает наукообразные рассуждения орхидейными шуточками, россказнями путешественников, подробностями национальных костюмов и рассказами, какую пищу предпочитают тепличные тараканы. Сопровождающие рассказ комические виньетки Дж. Ланделлса лишь усиливают впечатление, что Бейтман не только воспевает викторианский культ природы, но и посмеивается над ним. На одной карикатуре, нарисованной тушью и пером, изображен буйный карнавал зооморфных цветов: Cypripedium insigne улетает в ночь на метле, пара Masdevallia танцует менуэт на длинных лепестках-ножках, две Cycnoches плавают, будто лебеди. Бейтман в тексте подхватывает этот зрительный каламбур: «Пожалуй, Cycnoches loddigesii в целом больше похожа на свой оперенный прототип». Однако C. ventricosum ближе всего к «выкаченной груди» лебедя, и если бы удалось соединить эти виды, «у нас получилось бы растение-лебедь, столь же совершенное во всех мельчайших подробностях, что и мухи и пчелы, которые являют нам орхидеи английских лугов».

Общая интонация орхидейной лихорадки не всегда была такой забавной. Был там и снобизм, и алчность, и зачастую цинично-близорукое отношение к судьбе самих растений. Орхиделириум зачастую отражал общественные ценности людей, у которых хватало на него денег. Собиратель Фредерик Бойл самодовольно решил, что орхидеи, «очевидно, созданы в утешение избранным людям в наши дни», и именно стремление наполнить выстроенные по особым проектам оранжереи этих избранных людей и стало в XIX веке причиной разграбления целого ботанического семейства.

До тридцатых годов XIX века в Британии было сравнительно мало видов окультуренных орхидей, происходивших из тропиков. Первой удалось вырастить орхидею Bletia purpurea с Багамских островов, которую уговорили зацвести в 1731 году в оранжерее сэра Чарльза Уэйджера в Фулхэме. Вскоре после этого растение зачахло. К 1789 году в Кью Гарденс росло 15 видов. В их числе были огромные броские цветы рода Cattleya, названные так впоследствии в честь увлеченного собирателя экзотики сэра Уильяма Катли из Барнета. В тридцатые годы XIX века по его поручению в дебрях джунглей Коста-Рики было найдено растение, получившее вскоре название C. Skinneri, и обнаруживший его путешественник привез экземпляр семи футов в диаметре, шесть футов в высоту и более чем с полутора тысячами цветов; он приобрел его, преодолев существенные трудности, у местного племени, почитавшего куст как святыню. Орхидея пережила путешествие через Атлантику, и заворожила викторианских зрителей, когда ее выставили как самую большую орхидею в истории. Однако самая романтическая история у блестящей, нарядной, багрово-лиловой C. labiata vera, которая впервые зацвела в оранжерее Катли в 1818 году. Уильям Свенсон, один из агентов, собиравших орхидеи по поручению сэра Уильяма, послал ему груз растений из гор Орган в Бразилии. Из любопытства Катли высадил и упаковочный материал из этой партии (ботаники любят играть в эту игру – своего рода ярмарочную лотерею), и из него вырос изумительный цветок. Некоторое время он был жемчужиной экзотических коллекций, однако все экземпляры мало-помалу зачахли, и в конце концов остался только один – и он погиб при пожаре. К этому времени все забыли, откуда взялся оригинал. История повторного открытия этого растения, вероятно, апокрифична, однако не слишком противоречит вездесущим фантасмагориям мира орхидей[174]. Лет через семьдесят после исчезновения цветок снова появился в Париже – некая незнакомка приколола его к платью на балу в посольстве, чем вызвала всеобщее изумление (и, разумеется, привлекла всеобщее внимание). Среди гостей из британской дипломатической миссии был один страстный любитель орхидей, и он, разумеется, сразу узнал диковинку. Некий специалист подтвердил его догадку, и след привел к определенному месту в Бразилии, близ Пернамбуку, где и нашли орхидею.

К середине XIX века орхиделириум набрал полную силу. Владельцы оранжерей рассылали своих агентов и садовников по всем тропикам, в Гватемалу, Британскую Гвиану, Мексику, на Борнео и на Филиппины. За самые отборные экземпляры просили баснословную цену – до 1000 гиней за корень. Самый алчный собиратель – чех Бенедикт Рецль – пересылал орхидеи тоннами, партии его товара зачастую содержали по миллиону и больше растений. Местам природного обитания орхидей был нанесен сокрушительный ущерб. Леса оказались разграблены. Собиратели постоянно вырубали тысячи взрослых деревьев ради росших в их кронах орхидей-эпифитов и зачастую преднамеренно уничтожали всех представителей какого-то вида в том или ином районе, чтобы навредить другим собирателям и сделать из своей добычи редкость. Распространяли карты с ошибками, чтобы отправить соперников по ложному следу. На фотографии из книги Альберта Милликана «Путешествия и приключения охотника за орхидеями» (Albert Millican, “The Travels and Adventures of an Orchid Hunter”, 1891) мы видим экспедицию из десятка собирателей-туземцев, которые собрались у костра на вырубленном участке леса в окружении груд орхидей-эпифитов, доходящих им до пояса. Директор Цюрихского ботанического сада сказал: «Это уже не собирательство. Это беспардонный грабеж, и я не понимаю, почему общественное мнение не восстанет против него». Когда на лондонском аукционе выставили экземпляр редкостной Dendrobium schneideri, то, чтобы выполнить обещание, данное племени, которое им владело, орхидею пришлось продать в человеческом черепе, где она росла.