Неизвестные лики войны. Между жизнью и смертью - Олег Казаринов

Действительно ли живые талисманы являются своего рода оберегами, или просто смягчают сердца солдат, которые видят рядом беззащитное существо, — неизвестно. Но в XIX веке имам Дагестана и Чечни Шамиль в одном из разрушенных русской артиллерией аулов подобрал маленького котёнка. Он всюду возил его с собой, кормил собственноручно кусочками куриного мяса и искренне считал, что с судьбой подобранного им котёнка связана его собственная судьба. И предчувствие не обмануло Шамиля — вскоре после смерти животного последнее убежище имама, горный аул Гуниб, был взят войсками князя Барятинского, а сам Шамиль попал в плен. Так что пусть каждый делает свои выводы.

В заключение приведу анекдот об одном таком талисмане, суть которого сводится к надписи на надгробии: «Здесь лежит любимец полка мул Парсифаль, за свою жизнь лягнувший 214 рядовых, 27 лейтенантов, 11 капитанов, 5 майоров, двух полковников и одну мину».

Лошади. Мы часто говорим «эскадрон», «полуэскадрон» или «кавалерийский полк» и даже хорошо знаем их численность, но вряд ли в наш техногенный век можем воочию представить себе эти кавалерийские подразделения, ощутить их силу и боевой потенциал. Ведь кадры кино являются всего-навсего зрелищем и никак не передают того психологического эффекта, который оказывает в сражении конница…

Когда я еду на свою дачу мне приходится проделывать километровый путь пешком между автобусной остановкой и собственно дачным участком. Тропинка вьётся по живописному заливному лугу, на котором с утра до вечера пасётся деревенское стадо. С полсотни коров. Это как раз полэскадрона. И каждый раз я прикидываю, какое пространство стадо занимает на лугу. Особенно если его вытянуть в линию шеренги в две-три. Существенное, надо сказать, выходит пространство. А потом мысленно увеличиваю стадо в два раза и получаю эскадрон. А потом я множу полученное число на пять, шесть или на десять, в зависимости от того, какой вид кавалерии мне фантазируется, и получаю полк. И представляю, что это вражеский полк, и он несётся на меня, пехотинца! И перед моими глазами возникает страшное зрелище.

Я рядом с коровой-то чувствую себя неуютно: каким-то маленьким, щуплым и слабым. Но коровы — существа пугливые. Достаточно крикнуть «гэть!» и взмахнуть руками, как эти животные шарахнутся в сторону, толкаясь толстыми боками и чавкая копытами по пыльной дороге.

Совсем другое дело, когда вместо них оказываются боевые кони, управляемые опытными вооружёнными всадниками, упивающимися яростью атаки. И вся их масса несётся на тебя с дикими криками и гиканьем и с единственным желанием опрокинуть тебя, затоптать, изрубить. Дрожит под ногами земля, рты кавалеристов искажены в крике, храпят кони, стелясь над землёй в бешеной скачке. Какие самообладание и мужество должны быть у пехотинцев, чтобы не броситься врассыпную перед этим тараном из мускулов и сабель, а стоять и сражаться!

Возможно, зачастую стойкость пехоте придаёт сознание того, что бегство означает явную гибель под клинками — от коня не убежишь. Но ведь немало случаев, когда бежали, а это значит солдатам было так страшно, что слабая мысль: «А вдруг уцелею?» вдруг начинала казаться спасительной.

А какая выучка должна быть у кавалеристов, чтобы кинуться в контратаку и на галопе сшибиться конскими грудями, удержать коня от падения, удержаться в седле самому и в ту же секунду отразить удар, рубануть в ответ!

Любители истории хорошо знают романтику закованных в доспехи рыцарей Средневековья, эскадронов Мюрата под Эйлау, легкоконных лорда Кардигана под Севастополем…

Но при всей удали и лихости этих легендарных кавалерийских атак я как-то не могу забыть, что в них тяжёлые алебарды подрубали конские ноги, пики и штыки вонзались в морды, раскалённые осколки вспарывали животы, и в такие моменты лязг железа и гром орудий на поле боя перекрывало пронзительное ржание. Когда я думаю об этом, мне почему-то всегда слышится в нём отчаянное: «За что?!»

Пусть люди воюют, если уж подобное злодеяние им на роду написано, пусть убивают друг друга, изобретают всё более и более совершенные средства для взаимоумерщвления, но насколько же бесчеловечно использовать в качестве оружия другие живые существа! Может быть, поэтому на войне солдаты с сухими глазами проходят мимо погибших товарищей, но, как дети, плачут над убитым конём?

Я смотрю, как, спустя шестьдесят лет после войны, ветеран кавалерийского корпуса генерал-майора П.А. Белова рассказывает по телевидению о рейде под Москвой. Корпус вернулся из боёв пеший, без лошадей. Треть погибла в бою, треть пала от бескормицы, треть пришлось забить и съесть, чтобы бойцам не умереть с голоду. Ветеран рассказывает не о налётах и рубках, а о том, как в зимнем лесу были объедены вся хвоя и кора на деревьях на высоту до трёх метров. Как лошади с выступающими сквозь шкуру рёбрами пытались подняться на дрожащих от слабости ногах и дотянуться до уцелевших веток. И ветеран вдруг замолчал. Закрыл лицо руками. Заплакал…

Не менее жуткие сцены происходят, когда обезумевшие от голода солдаты буквально разрывают лошадей на части. Одно дело прочитать в военной литературе: «Отступающие войска питались кониной», и совсем другое — воспоминания очевидца: «Сперва начали убивать самых тощих лошадей, застреливая их на месте. Оставалось ещё немного соли и приправ; но и это скоро уничтожилось; стрелять лошадей уже перестали и прямо вырезывали куски мяса из живых лошадей. Несчастные животные, обливаясь кровью, дрожа всем телом, стояли как оглушённые и, наконец, падали обессиленные на землю. Французы прежде всего вырезали лошадям языки, не добивая их окончательно. При этом отступлении нет ничего ужаснее воспоминаний тех зверств, которые люди совершали над людьми и животными».

Вот ещё одно свидетельство. «С лошадьми обращаются ещё хуже. Последние (главным образом войсковые лошади), оставленные своими всадниками и обессиленные, инстинктивно следуют за колонной, стараясь приблизиться к людям, от которых ожидают ухода и корма. Этих бедных животных убивают самым жестоким образом, с единственной целью достать кусок мяса; я видел у дороги многих лошадей, которым были отрублены задние ноги и которые ещё оставались живы».

В самом бою жизни и коня и человека зависят от действий друг друга. Поэтому кавалеристы были обязаны уметь не только владеть оружием и управлять животным, но и чувствовать его: ухаживать, кормить, поить, следить, чтобы снаряжение было правильно подогнано и не набивало спину, ежедневно чистить.

За подобную заботу благодарное животное отвечало послушанием и верностью, доходившей до самопожертвования.

Поэтому столь тягостное впечатление производят такие приёмы кавалерийского боя, как поднятие коня на дыбы, чтобы он своей грудью принял выстрел или удар копья, направленные во всадника. Или укладывание коня на землю и ведение огня лёжа, прикрываясь от вражеских пуль телом четвероногого друга, словно живым бруствером.

Жестоко. Вдвойне жестоко, что сознательно используется покорность животного.

Конечно, конница может оказать большое психологическое воздействие, особенно на неопытного и неподготовленного противника.

Достаточно вспомнить, как испанцы в железных кирасах, верхом на лошадях, наводили ужас на американских индейцев. До нас дошли их донесения своим вождям о том, как на побережье «появились бледные бородатые люди, которые носят блестящие шлемы и латы, ездят на каких-то невиданных животных, быстрых как ветер». Некоторым туземцам казалось, что всадник и лошадь представляют собой одно целое.