Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса - Нассим Николас Талеб

(Признаюсь, я и сейчас пользуюсь этим методом. Избегать скуки – это единственный приемлемый для меня образ действия. Иначе жизнь теряет всякий смысл.)

Библиотека родителей была самой большой в Бейруте, так что передо мной открывались широчайшие возможности. Разница между тем, что стояло на ее полках, и тем, что требовали изучать в школе, была огромна; так я осознал, что школа – это заговор, цель которого – лишить нас возможности стать эрудитами. Для этого нам навязывают книги крохотного числа авторов. Когда мне было 13 лет, я стал вести журнал, где отмечал потраченные на чтение часы – от 30 до 60 в неделю; именно столько времени я отдавал книгам долгое время. Я читал Достоевского, Тургенева, Чехова, епископа Боссюэ, Стендаля, Данте, Пруста, Борхеса, Кальвино, Селина, Шульца, Цвейга (не понравилось), Генри Миллера, Макса Брода, Кафку, Ионеско, сюрреалистов, Фолкнера, Мальро (и прочих искателей приключений вроде Конрада и Мелвилла; первой книгой на английском был «Моби Дик»), а также других подобных писателей, многие из которых ныне забыты, и еще Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Маркса, Ясперса, Гуссерля, Леви-Стросса, Левинаса, Шолема, Беньямина и иных философов, притягивавших меня потому, что их не включали в школьную программу. При этом я умудрился не прочесть ни строчки авторов, читать которых требовали в школе; до сего дня я незнаком с книгами Расина, Корнеля и других зануд. Одним летом я решил прочесть двадцать романов Золя за двадцать дней, по роману в день, и добился цели, хотя далась она мне нелегко. Войдя в подпольную антиправительственную группировку, я решил углубиться в марксизм и опосредованно узнал почти все о Гегеле, в основном благодаря Александру Кожеву.

Когда мне было 18 лет и я принял решение уехать в США, я повторил марафонское упражнение: купив несколько сотен книг на английском (таких разных авторов, как Троллоп, Бёрк, Маколей, Гиббон, а также Анаис Нин и других модных писателей de scandale[78]), я стал прогуливать уроки и читал, как раньше, по 30–60 часов в неделю.

В школе я осознал, что когда требуется написать сочинение богатым литературным языком (не уклоняясь от заданной темы) и сохранить при этом связность изложения, не важно, о чем именно ты пишешь: проверяющие обращают внимание на стиль и точность словоупотребления. Местные газеты печатали мои тексты, еще когда я был подростком, и отец дал мне полную свободу действий, поставив одно условие: «Не провались на экзаменах». Это была штанга: подстрахуйся в школе, читай в свое удовольствие – и не ожидай от школы вообще ничего. Позднее, когда меня арестовали за нападение на полицейского во время студенческого бунта, отец сделал вид, что я его напугал, и позволил мне идти своим путем. Когда мне было за двадцать и я достиг такой стадии развития, как «к-черту-деньги» (что в те времена случалось реже, чем сегодня, несмотря на войну, бушевавшую на моей родине), отец ставил себе в заслугу то, что позволил мне сделаться широко образованным самоучкой – такой тип образования отличался от ограниченных знаний, имевшихся у него и ему подобных.

Когда в Уортонской школе бизнеса я понял, что хочу стать профессионалом в области теории вероятностей и редких событий, мной всецело завладели понятия «вероятность» и «случайность». Я чуял какие-то изъяны в статистических теориях, а профессор не мог нам объяснить, в чем дело, и с ходу отвергал подобные вопросы; самым интересным было, наоборот, то, что отвергал профессор. Я осознал, что где-то тут таится обман, что вероятности очень редких событий, описываемых концепцией «шести сигм», рассчитываются неправильно, что методов для предсказания таких событий у нас нет. Но тогда я не умел объяснить то, что понимал интуитивно, и меня начали унижать люди, обожающие жонглировать сложными математическими формулами. Я видел перед собой границы теории вероятностей, видел ясно и четко, но не мог найти слов, чтобы их объяснить. Поэтому я пошел в книжный магазин и заказал (Интернета тогда не было) почти все книги, в названиях которых имелись слова «вероятность» или «стохастический». Два года подряд я не читал ни учебников, ни газет, ни художественной литературы – ничего, кроме книг по теории вероятностей. Я читал их в постели, переходя к следующему тому, когда мне становилось скучно или я не схватывал чего-то на лету. Я продолжал заказывать книги, потому что всем сердцем хотел углубиться в проблему малых вероятностей. Я постигал материал легко. Это была лучшая моя инвестиция – в итоге я изучил то, в чем теперь разбираюсь лучше всего. Пять лет спустя я занялся вероятностями вплотную и теперь профессионально изучаю различные аспекты маловероятных событий. Если бы я изучал предмет так, как его преподавали в Уортоне, у меня были бы промыты мозги – и я считал бы, что с неопределенностью мы сталкиваемся в казино, не более. Есть такая штука, как математика не для дураков: поставь проблему, и лишь потом выясни, какие формулы ее описывают (точно так же надо учить языки). Это гораздо лучше, чем изучать теоремы и искусственные примеры в вакууме, а потом менять реальность, чтобы она стала похожей на примеры из учебника.

В 1980-х годах я обедал со знаменитым биржевым спекулянтом, очень успешным человеком. Он пробормотал между делом фразу, которая попала в яблочко: «Большую часть того, что знают другие люди, и знать не стоит».

До сих пор я уверен в том, что сокровища – те, что необходимы профессионалу, – можно отыскать лишь в книгах, которые не изучают в школе и университете, более того, в книгах, которые там даже не упоминают. Главное при выборе книг – держать нос по ветру собственного любопытства: то, что я учил в школе, я забыл; то, что я читал по своей воле, я помню до сих пор.

Благочестие для нечестивых. – Жирный Тони не пьет молока. – Непременно попросите поэта объяснить его стихи. – Мистагог-псевдофилософ

Жирный Тони верит, что Сократа приговорили к смерти совершенно справедливо.

Эта глава позволит нам завершить дискуссию о разнице между описательным, нарративным, понятным знанием – и знанием более непрозрачным, тем, которое можно изучить лишь с помощью прилаживания (две колонки таблицы 4, отделяющие нарративное знание от знания, не зависящего от нарративов). Было бы ошибкой думать, что у всего и всегда есть причина, доступная нашему познанию, – та, которую мы с легкостью поймем.

Самая большая ошибка, которую может совершить человек, – спутать, как выразился Ницше, непонятное с неосмысленным. Это, в общем-то, та же проблема индюшки, которая считает, что невидимое не существует; это родственник заблуждения, по которому отсутствие доказательств грядущей катастрофы есть доказательство того, что катастрофы не будет.

Все мы пали жертвой заблуждения «зеленого леса» еще в золотой век философии. Мы видели, как ошибался Аристотель, когда пытался осознать причину успеха Фалеса; теперь обратимся к Сократу, величайшему из великих.

Платон выражал свои взгляды главным образом через человека, который, без сомнения, стал самым влиятельным философом в истории. Это Сократ Афинянин, первый философ в современном смысле слова. Сократ не оставил собственных сочинений, и почти все, что мы о нем знаем, нам известно от Платона и Ксенофонта. У Жирного Тони имеется свой биограф – это ваш покорный слуга, который, преследуя собственные цели, искажает характер героя и представляет его идеи в выгодном для себя свете; поэтому я уверен в том, что Сократ из версии Платона – это больше персонаж Платона, чем настоящий Сократ[79].