Царица любит не шутя - Елена Арсеньева

Прочитав, что написал брат, Левенвольде-младший в свою очередь оседлал коня и унесся в Митаву, словно был не знатным вельможей, а самым обычным курьером.

Впрочем, нынче было не до чинов и званий! Предстояло спешно уведомить герцогиню Курляндскую о том решении, которое было принято в Санкт-Петербурге, предупредить, чтобы она не боялась «кондиций» и не относилась слишком серьезно к тому слову, которое ей придется дать «верховникам»… Таким образом, уже за сутки до того, как к Анне Иоанновне с тем же предложением прибыли гонцы от дружественно настроенного к ней сенатора Павла Ягужинского и священника Феофана Прокоповича, сторонника неограниченной монархии, и на двое суток раньше, чем в Митаве появились официальные представители «верховников», герцогиня Курляндская знала и о «кондициях», и о том, что подпишет их, а впоследствии уничтожит, дабы сделаться всероссийской императрицей. И тогда она воздаст каждому по делам его!

Странно — узнав, что призвана на русский престол, Анна первым делом ощутила не радость, а некую растерянность. Никогда не верила она в поговорку: дескать, все, что ни делается, делается к лучшему, а сейчас вынуждена была склонить голову перед правдивостью сего старинного присловья. Как она страдала из-за измены Морица! А ведь сложись между ними все по-доброму, не видать бы ей русского престола никогда в жизни, как не видать его старшей сестре Катерине из-за ее мужа. Мориц — он ведь покруче герцога Мекленбургского будет! А еще вспомнилось Анне, как однажды явился к ней астролог Фридрих Буффер и посулил, что она станет императрицей. Герцогиня Курляндская тогда лишь хмыкнула и посоветовала ему пойти проспаться.

Ишь ты, не соврал звездочтец!

И она позволила себе робко порадоваться известию. Но недолго: душу захлестнула ярость.

Анна подошла к зеркалу и уставилась на свое отражение. Она знала, что ее прозвище — Толстая Нан, а лицо называют невыразительной, грубой маской. Она всегда страдала из-за этого и уповала лишь на то, что глаза — ее острые, карие, небольшие, но яркие глаза — придают ее тяжелым чертам живость и выразительность. Однако сейчас она смотрела в зеркало и молила Бога, чтобы тот дал ей силы пока что притушить жаркий пламень этих глаз. Она боялась, что глаза выдадут ее преждевременно. Выдадут ее ненависть…

О, с каким удовольствием она дала бы себе волю! С каким бы удовольствием добралась до Долгорукого! Ведь он посмел запретить приезд в Россию Эрнеста! Эрнеста, который вот уже сколько лет был ее жизнью и счастьем!

Он принадлежал как раз к тому типу мужчин, который заставлял сердце Анны трепетать. Смуглый, не слишком высокий — среднего роста, с резкими, недобрыми чертами лица и хищным носом, он скорее напоминал пылкого испанца, чем хладнокровного немца. Чем-то, может быть, разрезом черных глаз, которые у него и впрямь были редкостно красивы, а также сильным подбородком с трогательной ямочкой, он напоминал Анне умопомрачительного Морица.

А впрочем, что такое Мориц? Бабник, папильон, ветреник! А вот Эрнест… Он уже десять лет верен той любви, что с первого взгляда вспыхнула между герцогиней Курляндской и незначительным канцелярским чиновником, который как-то раз, во время болезни Петра Бестужева-Рюмина, принес Анне Иоанновне бумаги на подпись.

Хотя нет. Он и прежде служил при курляндском дворе. Он даже в Петербург ездил вместе со своей госпожой! Однако раньше Анна его словно бы не видела. Вот чудеса, а? Бывает же такое! Прежде не видела, а теперь… точно молнией ее ударило!

Герцогиня посмотрела в бумаги, потом в глаза молодого человека, потом, вдруг страшно засмущавшись, скользнула взглядом по ямочке на подбородке…

— Отныне будете мне бумаги каждый день приносить, — произнесла, не узнавая своего внезапно охрипшего голоса.

Он должен был что-то сказать. «Слушаюсь», или «Воля ваша», или «Как прикажете», или еще нечто в том же роде. Он ничего не сказал, только стоял и смотрел на нее. Потом сделал резкое движение вперед… то ли к руке ее припасть хотел, то ли к губам.

Анна отпрянула. А впрочем, между ними стоял большой, широкий стол.

Никакой опасности. Не о чем беспокоиться.

Какая жалость!..

— Как вас зовут? — спросила Анна тем же чужим, неузнаваемым голосом.

— Эрнест-Иоганн, — ответил он, совершенно правильно поняв вопрос: герцогине хотелось знать его имя, а не фамилию!

— Эрнест-Иоганн, — повторила Анна. — Эрнест-Иоганн… Сядьте, возьмите перо, пишите.

Он метнул на герцогиню удивленный взгляд: писать секретарю назначено, а он лишь мелкий канцелярист. Не по чину честь! Однако через минуту понял, что никакой субординации не нарушено: написать под диктовку Анны Иоанновны ему пришлось приказ о назначении его, Эрнеста-Иоганна Бирона (именно тогда он первый раз назвался этой звучной аристократической фамилией, с облегчением избавившись от бюргерского, обывательского Бюрен), секретарем герцогини Курляндской.

На другой день, вернее, за полночь, когда в замке стихла суета, дверь в приемную, где засиделся усердный новоиспеченный секретарь Бирон, медленно отворилась. Вошла герцогиня, и он впервые увидел ее глаза нежными, потом страстными, потом счастливыми.

Да, из всех мужчин, которые у Анны были, только Эрнест смог сделать ее счастливой. Более того — она впервые почувствовала себя любимой и желанной! Ну разве могла она после этого выпустить его из рук? Разве можно расстаться с ним? Их связывают объятия и поцелуи, их связывают надежды… В конце концов — дети!

Вот именно.

Курлядский двор полнился слухами и сплетнями. Герцогиня не замужем, откуда же вдруг эти странные недомогания, бледность, обмороки, тошнота, напоминающая тошноту беременной? Конечно, она вообще толста, но отчего живот у нее вдруг начинает чрезмерно выдаваться, а потом девается невесть куда?

Ах, у нее привлекательный доверенный секретарь? Или он все же конюх? Нет, не конюх, но именно он держит стремя герцогине, которая обожает верховую езду, и сопровождает ее во всех, самых дальних поездках, причем оба они такие лихие всадники, что свита не может за ними угнаться и они подолгу остаются наедине… Хи-хи-хи… И он холост, этот доверенный наездник? Так вот оно что! Тогда все понятно…

Даже в глухой, провинциальной Митаве требовалось соблюдать какие-то приличия. И Анне очень не хотелось, чтобы все эти разговоры достигли Петербурга! Поэтому она скрепя сердце приняла решение женить возлюбленного. Но, мучаясь жестокой ревностью, выбрала на роль «дамы-ширмы» — госпожи Бирон самую невзрачную из всех известных ей женщин. Впрочем, Бенигна-Готлиба фон Тротта-Трейден происходила из очень знатного и старинного рода, что должно было компенсировать в глазах мужа некоторые ее недостатки. О, совсем мелкие! Ведь Бенигна-Готлиба была всего-навсего старая дева, уродина, глухая, подслеповатая, кривобокая и болезненная. Вдобавок лицо ее до такой степени было попорчено оспой, что казалось узорчатым. Как раз то, что требовалось Анне! Правда, у фрейлейн фон Тротта-Трейден был отменной красоты бюст, но скромница Бенигна-Готлиба прятала его в корсет и прикрывала косынками. Так что о его существовании вообще можно было только догадываться.