Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Лайонберг знал, что Бадди и сам богат и ничего от него не хочет, он готов был посочувствовать приятелю, тем более что неприятности у Бадди всегда оказывались комические и невероятные. По телефону тот сообщил, что Мизинчик заперлась в кладовке и не желает выходить.

— В кладовке, говоришь? — переспросил Лайонберг.

— Вот именно. В кладовке с одеждой. Там полно нафталина.

— Давно она там сидит?

— Полтора дня.

— Потрясающе! — сказал Лайонберг. Всякого рода недоразумения вызывали у него невинный детский восторг — его-то жизнь была такой упорядоченной. — А сколько времени человек может просидеть в кладовке?

— Не хотелось бы мне это выяснять, — мрачно возразил Бадди.

Не хотелось бы ему срамиться перед родственниками в Неваде, выгонять Рейн на улицу, но Мизинчик то закатывала истерики и рыдала в темной кладовке, то, еще хуже, затихала, а дверь так и оставалась запертой.

— Сегодня утром я сломал замок, — продолжал Бадди.

— Ну и правильно.

— Она снова укусила меня.

Лайонберг бесшумно рассмеялся, благо разговор шел по телефону и Бадди не мог видеть его реакцию.

— Всего-то на уикенд, — заныл Бадди. — В понедельник я заберу ее, посажу на самолет и отправлю на материк.

Давясь от смеха, Лайонберг согласился. Он был спокоен и счастлив, занимаясь своими пчелами и своим садом, громадный дом и огороженный высокими стенами участок служили надежным убежищем.

Интуиция у Лайонберга срабатывала безошибочно, угрозу он чуял заранее — дело не в Бадди, тот просил о пустячной услуге, но эта девушка, Рейн… Как только он увидел ее, сразу понял: надо держаться настороже.

На вид лет двадцати с небольшим, высокая, гибкая, хорошенькая и очень уверенная в себе; хоть и тоненькая, она казалась сильной — что-то было в ее походке, когда она направилась к стене и выглянула наружу, высматривая путь к океану.

— Хлопот с ней не будет, — тем временем уговаривал Лайонберга Бадди. — Если у женщины такое тело, значит, в голове пусто. Дурочка.

Лайонберг покосился на девушку — та стояла к ним спиной.

— Либо внешность, либо мозги. Никогда не встречал женщину, у которой было бы и то и другое. Попадись мне такая, я бы не знал, что с ней делать.

Бадди дал гудок и собрался уезжать. Рейн не оглянулась, словно ей было наплевать, что родственник оставляет ее с чужим человеком в большом пустом доме. Лишь когда Бадди высунулся из машины и громко ее окликнул, девушка обернулась и помахала ему рукой. То ли непробиваемо уверена в себе, то ли и впрямь дурочка. Ничего, подумал Лайонберг, после того, как она осмотрит дом, ее придется силой отсюда вытаскивать. Все женщины одинаковы. Она будет вбирать в себя эту роскошь жадными, полными надежд очами.

— Послать человека за вашим чемоданом?

— Вот все мои вещи. — Она подняла с земли небольшую сумку.

Какие пожитки могли уместиться в эту емкость?

— Тут тепло, — добавила Рейн, — одежки почти не нужно.

— Не настолько тепло.

— Я обхожусь, — заявила она.

Лайонбергу померещился скрытый упрек. Впрочем, и это типично: люди старались продемонстрировать ему, что у них-то ничего нет, а потом начинали клянчить. «За такую штучку я бы совершила убийство», — сказала ему как-то гостья, показывая на фарфоровую чашу из Вьетнама.

— Бадди родом из богатой ветви нашего семейства, — сказала Рейн. — Им досталось все.

— Повезло.

— В том числе и проблемы, — уточнила Рейн. — Я же говорю: все.

Неплохо сформулировано. Может, она умнее, чем кажется с первого взгляда? Лайонберг хотел было возразить, что иные сумели разбогатеть, не нажив при этом душевного расстройства, однако разговор смущал его — тем более что под рассуждения насчет денег, которых, как Рейн откровенно призналась, у нее не было, они прошли с террасы через раздвижные двери в дом, и Рейн приостановилась, обратив внимание на что-то — кажется, на телескоп.

— Это «Селестрон», лучшая марка в мире, — сообщил ей Лайонберг. — Я всегда сдираю ярлыки. К чему эти брэнды?

— Так-то оно так, но вы же только что сами об этом сказали.

Лайонберг не привык, чтобы ему перечили. Пришлось досчитать до десяти, прежде чем ответить.

— Прекрасная оптика. В прошлом году мне удалось снять комету.

— Вообще-то меня больше интересовала птичка, — сказала Рейн.

— Белоперый дрозд-шама, — сказал Лайонберг. — Хорошо поет. Послушайте.

Птичка тренькала и свистела, напевала нежную однообразно-разнообразную песенку, словно струйка воды рассыпалась каплями чистого звука.

— Лучше всякого соловья и жаворонка, — сказал Лайонберг.

Рейн улыбнулась. Разве она слышала их песни?

— Эту птаху завезли в тридцатых годах из Южной Азии. Она не из пугливых.

— Славная, — отозвалась девушка.

— Как и ваше имя.

— Оно значит «королева» по-французски, только мои родители не знали, как правильно написать[49].

Они перешли в гостиную — мягкий диван, стена, увешанная африканскими масками, коллекция боевых дубинок с Фиджи, огромная рыбина из горного хрусталя, китайский фарфор, картины, акватинты, искусно сплетенные коврики и корзинки, деревянные чаши из коа, тунисские ковры, покрытый глазурью дракон династии Мин[50]. Из простого черного стереопроигрывателя лился виолончельный концерт Вивальди.

— Симпатичная у вас кепка, — заметила она, проходя из гостиной на веранду.

Обычная бейсбольная кепка: на том месте, где была пришита метка «Плаза», остались разорванные нитки.

— Выключить музыку? — предложил он.

— Бога ради, — сказала она. Похоже, музыку она и не заметила, прислушиваясь к пению азиатского дрозда, притаившегося в живой изгороди.

Птичка отважно вылетела на лужайку, совсем близко от девушки, схватила на лету какую-то мошку и упорхнула обратно на куст.

— Я бы тоже заморила червячка, — сказала Рейн.

— Чего бы вы хотели? — откликнулся Лайонберг.

Но она уже раскрыла сумку.

— У меня с собой есть сэндвич. Бадди сделал. Вон какой здоровенный.

Еда — одно из главных удовольствий в жизни, размышлял Лайонберг, глядя, как она уплетает свой бутерброд. Животный голод и отказ от любых удобств — она пожирала его, стоя посреди лужайки, запихивая в рот, кивками помогая себе глотать. Лайонберг невольно улыбнулся.