Отель "Гонолулу" - Пол Теру

— Они выходят из столовой, покачиваясь на своих больных ногах, вроде как вот-вот упадут и на куски рассыплются, — продолжала она, горестно скривив рот.

— В этом мире полным-полно стариков, — заметил Лайонберг.

— Да, но все они разные, — возразила Рейн. — Скажем, у некоторых остеопороз.

Лайонберг невольно усмехнулся, представив себе простодушных, терпеливых больных, которые и читать-то толком не умеют, но знают слова вроде «синдром кистевого сустава», «заболевание периферической сосудистой системы» и «ангиопластика» — знают все это не от излишней учености, а на собственном мучительном опыте.

— Они напоминают мне отца, — сказала Рейн.

Молчание Лайонберга не слишком ее стесняло, она вообще едва ли что-нибудь замечала вокруг, если и восторгалась каким-нибудь из его сокровищ, то самым ничтожным — не воспринимала Джорджию О’Киф и знай себе болтала о цветочках. Ни к чему в этом доме ее сердце не потянулось, и Лайонберг счел бы ее легкомысленной особой, если б она не говорила так о своем отце.

— У него были проблемы с сердцем, — пояснила она. — Ему было шестьдесят два года.

— Господи, это же совсем немного!

Его возглас поразил девушку. Лайонберг в смущении поднес к лицу салфетку, аккуратно прикоснулся к уголку рта, словно промокнув, размышляя при этом, что же он выдал в себе чересчур горячей репликой.

— Я поздний ребенок, — сказала она. — Мне двадцать шесть.

Уже не ребенок, подумал он. Столько лет исполнилось его бывшей жене, когда они встретились, но в лице Рейн не стоит искать знакомые черты: он видел перед собой странное существо — и лицо не такое, и характер, все не совпадает, вплоть до мелочей. Рейн явилась из иного мира, отличалась не только обликом, но и образом жизни. При одной мысли об этом Лайонберг ощутил укол в сердце: так бывало, когда он сталкивался с чем-то чуждым, недоступным, но приносящим кому-то другому не славу, а нечто более насущное — удовлетворение. Это мог быть одинокий ученый, стремящийся к своей цели яхтсмен, нежащийся в гамаке эмигрант, вокруг которого суетится туземка-жена, прожектер, вложивший все сбережения в сомнительную заявку и добывший золото.

— «Время все лечит», — сказала Рейн.

— Мы с бывшей женой остались друзьями, — сказал Лайонберг.

Рейн подняла глаза, удивившись его неожиданной реплике. Что в ее словах навело собеседника на эту мысль? Нахмурилась мучительно: время шло, а смерть оставалась смертью.

— На самом деле вовсе нет, — сказала она.

— Разумеется, нет, — подтвердил Лайонберг.

— «Все к лучшему», — продолжала она.

Лайонберг не сводил с нее глаз. Она продолжала цитировать, голосом обозначая кавычки, подражая, пародируя кого-то.

— «В конце концов все уладится», — сказала она, крепко, словно оружие, сжимая в руках вилку и нож, воткнув их рукоятками в белую скатерть. О еде она забыла. — «Что посеешь, то и пожнешь».

— Похоже, вы с этим не согласны, — сказал Лайонберг.

— Все это вранье. Время ничего не лечит. Вовсе не все к лучшему. И ничего не уладится. Стоит мне закрыть глаза — я вижу перед собой отца и все больше тоскую по нему. А теперь стало еще хуже. Мама начала встречаться.

— Что значит «встречаться»? — уточнил Лайонберг. — Боюсь, я вышел из моды до того, как это словечко в нее вошло.

— Это то, что делаем мы с приятелем.

Она не обратила внимания на его потуги быть остроумным. Говорила угрюмо, пальцы, державшие вилку и нож, судорожно стиснуты. Наконец девушка разжала пальцы, положила приборы на стол, нахмурилась еще сильнее.

— Уж эти мне сервизы!

— Ничего особенного, — покривил он душой. — Как говорится, не обзаводись тем, с чем не сможешь расстаться.

— «Говорится»! — фыркнула Рейн. Ей достаточно было повторить слово, чтобы сделать его смешным.

Лайонберг улыбнулся, стараясь скрыть свои чувства. Он не думал, что ему придется так трудно, не был к этому готов и уже с трудом сдерживал раздражение.

— А у меня и вовсе ничего нет! — заявила Рейн.

Лайонберг смиренно промолчал, и на этом обед закончился.

На залитой лунным светом веранде Лайонберг предложил гостье выпить — сотерн, он полагал, будет в самый раз, — и она не отказалась. Он снял заслонки с линз телескопа, вознамерившись показать Рейн Плеяды — ради их пленительного гавайского имени, Мак-а-ли-и, «Глаза короля», и связанного с ними драматического предания. Эта история должна была понравиться девушке.

Она держала в руках стакан вина, так и не отпив ни глотка, видимо, взяла его только затем, чтобы не обидеть хозяина. Лайонберг все еще возился с телескопом, поворачивая трубу, настраивая на нужный азимут, и тут Рейн слегка кашлянула и что-то произнесла.

— Я устала, — разобрал он.

Сейчас она выглядела скорее неуклюжей, нежели грациозной. Рейн поставила стакан на стол, вино выплеснулось на скатерть. Девушка смутилась, не зная, как извиниться, как распрощаться с хозяином.

Он помог ей, прибегнув к короткой традиционной формуле, одной из тех, над которыми она издевалась за ужином:

— Спокойной ночи. До завтра.

Он сам не понимал, нравится ему гостья или вызывает неприязнь. Она очень молода, говорил он себе, но это не так плохо. Странно, что при своем огромном опыте он не может разобраться в этой девушке, но, кто знает, может, нынче вся молодежь такая. Что ему известно об этой поросли? Ни детей, ни внуков у него не было. Рейн годилась ему в дочери.

В спальне Лайонберг включил фильм, под который он заснул накануне: «Графиню-босоножку» с Богартом и Авой Гарднер[52], но тут вспомнил, как Рейн отозвалась о «втором по величине телевизоре», и рассердился не на шутку: ее слова отравили ему удовольствие.

Выключив свет, Лайонберг долго лежал в темноте, никак не мог заснуть. План своего дома он знал назубок, и ему не требовалось включать свет, чтобы пройти через две комнаты и дальше по коридору.

По крытому переходу Лайонберг попал в гостевой флигель. На лужайке и мощеной дорожке играл синеватый, снежный свет луны, но в самом домике было темно, хоть глаз выколи. Лайонберга это не смущало. Этот мир принадлежал ему, и он уверенно шел вперед, легко ступая босыми ногами, водя перед собой руки, словно самоуверенный слепец.

Он вошел в комнату — его шаги не были слышны на прохладном твердом паркете. Наклонившись над девушкой, он смотрел, как она спит.

Она лежала в постели, словно драгоценность в китайской шкатулке на шелковой подкладке. Повернулась на бок, одну руку откинула, другой прикрыла обнаженную грудь, слегка раздвинула ноги, вокруг одной обмоталась простыня, голова откинута на смятую подушку. Редчайшие, хрупкие изделия из китайского жадеита, обычно столь же гармонично асимметричные, как Рейн во сне, попадали в руки Лайонберга в специальных коробочках с шелковыми подушечками внутри: красивая штучка покоилась на подобранном для нее фоне, точь-в-точь как эта изящная спящая женщина.