Острова в океане - Эрнест Хемингуэй

Шофер, которого Томас Хадсон очень не любил за его круглоеневежество, за глупость и гонор, за непонимание мотора и варварское отношение кмашине и за лень, отвечал ему односложно, официально, обидевшись на резкоезамечание насчет экономии горючего. Несмотря на все свои недостатки, шофер онбыл первоклассный, то есть великолепно, мгновенно реагируя, водил машину покубинским улицам с их бестолковым, неврастеническим двиясением. Кроме того, онслишком много знал об их деятельности, и уволить такого было не просто.

– Тебе не холодно в одном свитере?

– No, senor[33].

Ах, чтоб тебя! – подумал Томас Хадсон. Чего тыбуркаешь? Ну погоди, сейчас я тебя разговорю.

– Как у вас дома, холодно было вчера ночью?

– Ужасно холодно! Horroroso! Вы даже представить себене можете, как холодно.

Мир между ними был восстановлен, и они въехали на мост, гденесколько месяцев назад было обнаружено туловище девушки, которую еелюбовник-полисмен разрезал на шесть кусков, завернул каждый в оберточную бумагуи разбросал по Центральному шоссе. С тех пор река пересохла. А в тот вечер водав ней поднялась, и машины стояли на набережной под дождем цепочкой на полмили,пока шоферы глазели на это историческое место.

Утром газеты поместили на первых полосах фотографиютуловища, и в одной статейке указывалось, что эта девушка, несомненно, былатуристкой из Северной Америки, поскольку ее ровесницы, проживающие в тропиках,более развиты физически. Каким образом успели установить ее точный возраст,Томас Хадсон не имел понятия, так как голову обнаружили гораздо позднее врыбачьем порту Батабано. Но туловищу с газетных фотографий действительно былодалеко до лучших фрагментов греческих статуй. Впрочем, она не была американскойтуристкой, а, как выяснилось, обзавелась своими прелестями, уж какие они там унее были, здесь, в тропиках. На некоторое время Томасу Хадсону пришлосьотказаться от ремонта дороги за воротами усадьбы, так как любому рабочему,который вздумал бы побежать или просто ускорить шаг, грозила опасность, что заним погонятся с криком: «Вон он! Держи, лови! Вон кто изрубил ее на куски!»

Они переехали через мост и поднялись вверх по холму вЛуйяно, где слева открывался вид на Эль-Серро, каждый раз напоминавший ТомасуХадсону Толедо. Не Толедо Эль Греко. А ту часть настоящего Толедо, котораявидна с холма. Машина одолевала последние футы подъема, и он на минуту ясноувидел это – Толедо, настоящий Толедо, а потом дорога нырнула вниз, и с обеихсторон подступила Куба.

Вот эту часть пути в город он никогда не любил. Из-за нее-тоон и брал с собой в дорогу что выпить. Я пью, чтобы отгородиться от нищеты,грязи, четырехсотлетней пылищи, от детских соплей, от засыхающих пальмовыхлистьев, от крыш из распрямленных молотком старых жестянок, от шаркающейпоходки незалеченного сифилиса, от сточных вод в руслах пересохших ручьев, отнасекомых на облезлых шеях домашней птицы, от струпьев на шеях стариков, отстарушечьей вони, от орущего радио, думал он. А так поступать нельзя. Надовсмотреться поближе во все это и что-то делать. Но вместо этого ты таскаешь засобой свою выпивку, как в прежние времена люди не расставались с нюхательнымисолями. Впрочем, нет. Это не совсем так, подумал он. Тут некая комбинация изтого, как я пью и как пили в «Переулке, где торгуют джином» у Хогарта. И еще тыпьешь перед разговором с полковником, подумал он. Ты всегда теперь пьешь или зачто-нибудь, или отгораживаясь от чего-нибудь, подумал он. Черта с два! Сколькораз ты пил просто так. И сегодня хватишь как следует.

Он надолго приложился к стакану, и питье ополоснуло ему ротсвоей чистотой, свежестью и холодком. Теперь пойдет худший участок дороги, страмвайной линией и с машинами, которые стоят у железнодорожного переездавплотную одна к другой, дожидаясь, когда поднимут шлагбаум. Впереди, за гущейзастрявших машин и грузовиков, высился тот холм с крепостью Атарес, где засорок лет до его рождения был расстрелян полковник Криттенден и еще несколькочеловек после провала экспедиции в Байя-Онде и где погибли сто двадцать дваамериканских добровольца. Еще дальше небо пересекал густой дым, поднимавшийсяиз высоких труб гаванской Электрической компании, а под виадуком старая,мощенная булыжником дорога шла параллельно гавани, где вода у берега былачерная и маслянистая, как осадок на дне цистерн в танкере. Шлагбаум подняли,они поехали дальше и ушли из-под свирепого норда; пароходы с деревяннойобшивкой – нелепые, жалкие торговые суда военного времени – стояли у залитыхкреозотом причальных свай, и вся пакость со всей гавани, черная, чернеекреозота, и вонючая, как давно не чищенная помойка, плескалась об их корпуса.

Он увидел знакомые суда. Один старый баркас был такойбольшой, что подводная лодка не отказала ему во внимании и угостила его миной.Баркас доставил сюда лес, а вывозит груз сахара. Следы попадания были все ещевидны на нем, хотя с тех пор его успели отремонтировать, и Томас Хадсонвспомнил, как они проходили в море мимо этого баркаса и видели у него на палубеживых китайцев и мертвых китайцев. Я думал, что хоть сегодня-то ты не будешьдумать о море.

Нет, думать о нем надо, сказал он себе. Тем, кто ходит вморе, куда лучше, чем вот этим, мимо которых мы только что проезжали. Гавана,загаженная уже три-четыре сотни лет назад, – это не море. У входа она нетак уж плоха. И со стороны Касабланки тоже не плоха. Вспомни, что в этой гаваниты когда-то недурно проводил время по вечерам.

– Посмотри, – сказал он. Заметив, куда он глядит,шофер хотел остановить машину. Но он велел ехать дальше. – Вези кпосольству, – сказал он.

Смотрел он на старую супружескую чету, которая ютилась вдощатой, крытой пальмовыми листьями пристройке у каменного забора,отгораживающего железнодорожные пути от участка, где Электрическая компаниядержала уголь, доставленный в гавань. Забор был весь черный от угольной пыли,так как уголь, вывезенный из гавани, сгружали поверху, а до железнодорожногополотна не было и четырех футов. Крыша пристройки круто шла к стене, и под нейедва хватало места на двоих. Муж и жена, жившие здесь, сидели сейчас у входа икипятили кофе в жестяной банке. Это были негры, шелудивые от старости и грязи,одетые в тряпье, сшитое из мешков из-под сахара. Очень дряхлые негры. Собакипри них он не увидел.

– Y el perro?[34] – спросил он шофера.

– Я давно ее не вижу.

Они уже несколько лет проезжали, мимо этой пристройки, иженщина, чьи письма он читал прошлой ночью, не раз восклицала:

– Какой позор!

– Тогда почему же ты ничем не поможешь им? –спросил он ее однажды. – Почему ты всегда ужасаешься и так хорошо пишешь овсяких ужасах и палец о палец не ударишь, чтобы покончить с ними?