Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков

Эта история – идиотская, смешная, нарочно снижающая пафос отношения Маяковского к Блоку. Но, во-первых, такой инскрипт действительно есть. А во-вторых, Маяковский любил Блока стыдливой, застенчивой любовью. Не случайно в доказательство титанической своей памяти он так любил читать два текста: начало «Евгения Онегина» и «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…». Ещё раз процитирую его слова:

Прекрасная, исчерпывающая формула.

Так вот, «Хорошо!» получило свое название не сразу. Сначала поэма называлась «Октябрь», а потом название изменилось на «Хорошо!». Это предсмертное благословение Блока, потому что это и есть блоковские слова. «Хорошо» – это то, что Блок сказал Маяковскому незадолго до смерти, встретив его около Зимнего дворца. Встреча настолько символическая, что Лавут даже спрашивает: «Скажите честно, Владимир Владимирович, вы не придумали это?» Он мрачно отвечает: «Такое не придумаешь».

«Хорошо» – это слова человека, у которого в душе сожженная библиотека, это его прощальное благословение. И в этом смысле «Хорошо!» – прекрасная поэма. Пусть революция и отвратительна, но долг всякого порядочного человека сказать свое предсмертное «хорошо».

История создания самой странной поэмы Маяковского известна в двух вариантах. По официальной версии, Маяковский, побывав в Берлине, с кратким заездом в Париж, выступал в Москве в декабре 1922 года с рассказами о первых поездках за границу. Несколько раз эти выступления он уже повторял, и вот случился роковой доклад «Что делает Берлин?» в Политехническом музее 23 декабря. Лиля Брик вместе с друзьями и знакомыми сидела на сцене, но вместо того, чтобы слушать, начала подавать ядовитые реплики с места. В антракте Маяковский вызвал ее за сцену и попросил прекратить, понимая, что публично выяснять отношения они не могут. «С какой стати я должна прекращать? – сказала она. – Ты читаешь доклад о том, о чем понятия не имеешь. Ты в Берлине не вылезал из гостиницы, играл в карты, а теперь рассказываешь о берлинском искусстве». – «Мне для того, чтобы рассказывать о берлинском искусстве, – сказал Маяковский, – не нужно посещать выставки и читать книги. Мне достаточно двух-трех деталей». – «Но ты и двух-трех деталей не знаешь», – настаивала Лиля.

На следующий день между ними случился разговор. Разговор чрезвычайно жесткий, во время которого Маяковский сказал: «Ну что же, если надо уйти – я уйду». И сказал это, как Лиле показалось, с большим облегчением. И с облегчением, как пишет она сама, они расстались. «Длинный у нас был разговор, – вспоминает она сорок лет спустя, – молодой, тяжкий». Говорили о том, что хотели жить по-другому, а погрязли в быте, что молодость прошла. Для нее она действительно прошла, ей тридцать лет, да и ему двадцать восемь – двадцать девять. Для нас теперешних тридцать лет представляется возрастом молодой глупости, но Маяковский к тридцати абсолютно изношен. Как пишет Виктор Шкловский, Маяковский к тридцати годам устал шестнадцать лет быть подростком. Но не проходит и трех часов, как Маяковский пишет ей записку, умоляет о встрече: «…не ответишь, буду знать: ждать нечего». Лиля ставит условие: не видеться два месяца. Он согласен, в тот же день пишет второе письмо: «Я буду честен до мелочей два месяца». Он не будет играть в карты, не будет видеться с друзьями (не случайно же первая часть поэмы демонстративно называется «Баллада Редингской тюрьмы»), отвлекаться будет только на газетную работу – и напишет поэму, которая ей понравится. Потом они вместе поедут в Петроград, и в поезде он прочитает ей поэму. Он обязуется закончить ее к концу февраля.

И в конце февраля Маяковский действительно едет с Лилей в Петроград, действительно читает ей в поезде поэму. Поэма ей очень понравилась, потому что она ничего в ней не поняла. Она не поняла, что это реквием и прощание, она решила, что Володя переживает новый этап любви. И в Петрограде он читал поэму всем кому ни попадя, всем она нравилась, и никто в ней ничего не понимал. Только Александр Родченко, судя по его знаменитым фотоколлажам – иллюстрациям к поэме, все понял. Тем не менее поэма эта так и осталась памятником отшельничеству. Никто не понял, что в 1923 году Маяковский покончил с главной любовью своей жизни. А год спустя он написал поэму под названием «Владимир Ильич Ленин», которая составляет как бы вторую часть дилогии.

Вторая история создания поэмы выглядит гораздо бледнее. Разумеется, Маяковский не стал бы писать «Про это» только из-за того, что поссорился с Лилей. Планы поэмы о любви, желание написать большую поэму о любви – все это мелькает в его переписке, планах и ответах на интервью начиная со второй половины 1922 года. Никаких конкретных контуров эта поэма еще не принимает, и ссорой с Лилей Маяковский воспользовался для того, чтобы осуществилось то, что Стендаль называл «кристаллизация», – чтобы сюжет как бы выпал в осадок. Конкретной ссоре посвящена сравнительно небольшая первая часть. Вторая часть, в которой происходят основные события, и третья, которая разворачивается после смерти героя, и есть главный сюжет этой поэмы, и главный сюжет этот Маяковский объяснял так: «По личным мотивам об общем быте».

На самом деле поэму эту надо рассматривать в двух принципиально разных контекстах. Один понятен – это контекст 1923–1924 годов, когда практически одновременно выходят к читателю три великих лирических цикла. В 1922 году впервые в издательстве Зиновия Гржебина выходит полностью «Сестра моя – жизнь», которая написана летом 1917 года и продолжена циклом «Разрыв» зимой 1918-го, Маяковский пишет «Про это», а Асеев пишет дневник в стихах «Лирическое отступление» (хотя асеевский текст можно назвать великим с очень большой натяжкой). Это контекст поэмы-наваждения, основного лиро-эпического жанра двадцатого века.

Жанр поэмы в двадцатом веке особенно жалуется. Хотя Александр Семенович Кушнер говорил, что этот жанр устарел и на смену ему пришла книга стихов, вариант лирического романа, прав все-таки оказался Лев Александрович Аннинский, который в 1966 году, после выхода поэм Роберта Рождественского «Реквием» и Евгения Евтушенко «Братская ГЭС», сказал, что поэма – знак того, что лирическая волна прекратилась, что поколение уперлась в тупик. Поэма – это ретардация, знак отступления. В 1923 году с Маяковским это и произошло.