Тоннель - Яна Михайловна Вагнер

очередь. Оглянувшись, таксист увидел немолодого горбоносого бакинца и его русскую жену с голыми плечами. Лицо у нее опять было такое, словно она вот-вот назовет ему адрес и прикажет выключить музыку.

— Мы передумали, — сказала женщина. Мужа она крепко держала под руку. — Мы хотим уйти. Нам же можно уйти?

— Дорогой мой, — сказал бакинец ласково. — Не обижайтесь, но мы и правда пойдем.

Таксист отвернулся к коробке и вытащил банку, сырую и скользкую, как лягушачья кожа; за ней вторую. В стекле колыхалась бурая томатная жижа.

— Алик, позови девочек, — сказала женщина.

Таксист распрямился и первую банку почти насильно, без слов вложил ей в руки, а другую отдал профессору, и оба растерянно взяли.

Юный водитель Газели сидел на корточках у бывшей своей машины и не делал ничего. Он понял, что случилась какая-то неприятность, но боялся помешать и просто ждал, когда его позовут. Потому и не забирался в кабину — чтобы не пропустить момент, когда он понадобится, и сразу быть под рукой. Тем более что кабина ведь тоже была теперь не его, вдруг туда было уже нельзя.

Ему понравилось вместе со всеми двигать машины, а еще больше — раздавать из кузова воду, это было важное дело, и очень хотелось сделать что-нибудь еще, такое же полезное. Он даже думал было подойти к своему храброму другу из Андижона и напомнить, что он здесь и готов, но не решился. И даже когда андижонец открыл коробку с едой, юный Газелист вскочил было на ноги, но остался на месте, чтобы не выглядело так, словно он торопится первым получить свою порцию, и решил подойти попозже, когда все соберутся, и себе никакую еду конечно не брать, а просто помочь с раздачей. И тогда, думал он, все опять станет хорошо и как надо. Но люди собирались медленно, как будто были не голодные, а многие не пошли вообще, и хорошо не становилось.

— Знаете, вы оставьте себе, нам не нужно, — сказала женщина из белого Ниссана и протянула консерву назад. — Мы уходим.

Маленький темнолицый фанатик, разумеется, не услышал и даже не взглянул на нее, как и три часа назад, когда велел накрыть ее пиджаком. Она стояла с идиотской банкой в руке, в открытом своем платье среди молодых бородачей в спортивных костюмах, и чувствовала себя голой. А на самом деле была невидима, причем с самого начала, и поняла вдруг, что могла бы и правда раздеться хоть догола и пройтись колесом или присесть и помочиться. И что уйти она тоже могла сразу, еще тогда. Но в этом случае выходило, что пиджаком она накрылась сама, и сама же заперла себя с дочерьми в грязном автобусе, и никаких страшных старух тоже не было. И страх, и стыд были ее собственные, и молча унести их с собой оказалось так же нельзя, как и паршивую банку фасоли. Нет, ты посмотришь на меня, подумала она, отталкивая ближайшего бородача, ты посмотришь. И похлопала темнолицего по плечу:

— Эй! Слышите? Вот, заберите.

Седой андижонец, который примерно в семь утра сегодня перестал быть таксистом с безнадежным рейтингом три и девять, чуркой и невидимкой по имени «эй», но так и не чувствовал почему-то свободы и радости, наконец раздал первую коробку омерзительной фасоли и как раз открывал вторую. Сам уже не понимая зачем. И вдруг ощутил у себя на спине чужую руку, как если бы все еще сидел за рулем и ему велят сейчас ехать побыстрее или сунут полтинник на чай.

— Эй! — повторила русская и похлопала снова — нетерпеливо, открытой ладонью, как хлопают лошадь или собаку.

Он выпрямился — медленно, очень спокойно, собираясь предложить бакинскому профессору, чтобы тот забрал наконец свою жену и отправлялся с ней куда пожелает, хоть в одну сторону, хоть в другую.

Но увидел не бакинца, а молодую чиновницу с белыми волосами. Та стояла возле серебристого Опеля, будто никуда и не уходила. Не пыталась пройти за периметр, а просто стояла там и ждала, как если бы не хотела никого отвлекать. Однако он тут же с отчетливой ясностью понял, что делать ему больше ничего не надо, совсем, — даже раньше, чем заметил ружья.

Русская с голыми плечами продолжала еще говорить что-то быстрое, сердитое, но это было уже неважно. В голове у него стало тихо и гулко, как под водой. Он отряхнул руки, но вверх поднимать не стал и просто пошел к баррикаде. Как и доктор получасом раньше, андижонец вспомнил, что все это однажды уже случилось — незваная великанша в мужской одежде появилась на этом же самом месте между Опелем и автобусом, и он так же заметил ее первым, только в тот раз побежал к ней, а теперь шел медленно, потому что торопиться больше было некуда.

И хозяйка белого Ниссана в испачканном платье, с разбитым коленом и пятнами на щеках пошла следом, чтоб заставить его обернуться, он ведь так и не обернулся и уходил нарочно, чтоб она так и осталась со стыдом своим, и страхом, и вонючей печеной фасолью.

Через десять шагов андижонец разглядел за ружьями лица. Неуверенные, испуганные — как раз те, с какими стреляют от страха. Оттого, что хрустнула ветка, или взлетела птица, или чтобы все поскорее закончилось.

Уходите, сказал бы он, если б хотел еще разговаривать. Забирайте своих и идите, а нас оставьте в покое.

Нет, сказала бы женщина, у которой теперь были ружья. Мы не всё тут закончили.

У вас целый тоннель, разве мало, мог бы сказать он, и это прозвучало бы жалко, как будто он просит. Мы подвинем машины и вас пропустим, а здесь наше место.

Нет, не ваше, сказала бы женщина. И машины не ваши, и автобус. Вы не поняли, торга не будет. Все придется вернуть, воду тоже. Я скажу, куда принести.

У нее оружия не было. На таком расстоянии — оставалось пятнадцать шагов, одиннадцать, девять — он видел уже каждую мелочь: пустые спокойные руки, бледные глаза, белые брови и ресницы. Вену на мясистой шее и тугую пуговицу под грудью, на которой держался пиджак. Женщина тоже услышала разговор, который между ними не состоялся, поэтому чуть откинула голову и улыбнулась.

И при виде этой сытой улыбки он почувствовал наконец ту самую потерянную свою свободу, и облегчение, и радость, бросился вперед и прыгнул. И успел увидеть даже, как тяжелое белое лицо меняется, теряет снисходительную спесь и на секунду на нем проступает обычное испуганное, женское.

Когда раздался выстрел, оказалось, что его не ожидал никто, и меньше всего — новоиспеченные ополченцы, бывшие недавно заложниками. Им обещали, что стрелять не придется, что дробовики — декорация, инструмент кризисной дипломатии, и все разрешится мирно и быстро, поэтому никто из них не стрелял. Даже когда маленький темнолицый человек, похожий на сердитого буддистского монаха, завизжал вдруг и попытался взобраться на Опель — никто. Они ведь согласились только взять ружья, а стрелять не соглашались, для такого нужно было гораздо больше времени.

И все-таки сердитый человек был мертв и лежал теперь на спине, разбросав короткие руки и ноги, и вот так, лежа, выглядел еще меньше ростом и совсем неопасно, как будто не бежал только что на ружья, крича и скалясь, а просто упал с крыши. Были у него пыльные ботинки с неровно стоптанными подошвами, а из кармана брюк выкатилась мелочь. Над ним стояла полная блондинка в цветастом платье, и светлое