Горизонт событий - Ирина Николаевна Полянская

Лейпцигом. Участник этого сражения поэт Батюшков, адъютант генерала Раевского, подобрал вещицу возле груды мертвых тел, полагая, что это ладанка. Батюшков показывал сувенир всем своим знакомым, в том числе и Пушкину, который, возможно, подержав его в руках, пришел домой и написал стихотворение, посвященное Андре Шенье (погибшему на гильотине). В 1853-м году Петр Вяземский навестил Батюшкова в клинике для душевнобольных в Зонненштейне на Эльбе (безумный поэт был уже близок к смерти) и взял гильотинку на память о несчастном друге. В последний свой приезд в Москву Вяземский подарил сувенир своему близкому знакомцу Александру Булгакову, бывшему почт-директору, который, умирая от старости в Дрездене, передал ее младшему сыну. В 1898-м году тот показал гильотинку русскому дипломату Сазонову, поправлявшему здоровье в санатории доктора Гаупта в окрестностях Дрездена, и Сазонов выпросил необычайный сувенир, чтобы отрезать им кончики сигар, а в 1922-м году подарил его отцу Ворлена, с которым они вместе трудились в бюро печати Наркоминдела. Примерно так: добрый тюремщик, безумный поэт, посредственный писатель, почтовый цензор, дипломат, будущий узник ГУЛАГа, которому, для канонического завершения романа, необходимо было свести знакомство с добрым тюремщиком, а не с сотрудником НКВД... Вещь исчезла бесследно, а вместе с нею и воображаемый роман.)

Черновик дипломной работы Линды — это двенадцатистраничная тетрадь в клетку, исписанная бисерным почерком. Основные положения, вокруг которых она кружит, даны конспективно на первых двух страницах с поправками на заляпанной кляксами обложке. Эти две страницы написаны совсем другим почерком — пляшущим и малоразборчивым. Когда на Линду накатили эти мысли, связанные с дипломной работой, она ехала вместе с Асей и Надей на автобусе в Калитву... Подруги на соседнем сиденье о чем-то оживленно перешептывались, а Линда долго смотрела на проплывающие мимо луга, деревни, сосны, потом раскрыла тетрадь и стала делать в ней какие-то записи.

Надя позже ознакомилась с содержимым тетради. «Слово «одиночество» надо истребить. Кто говорит об одиночестве, сразу делается пошлым. Если ты «одинок» — подставь вместо себя другого, и все войдет...» — написала Надя в одном месте на полях тетради, но тут Надю отвлекли, и фраза осталась неоконченной. Линда ее продолжила: «...Итак, обратись к другому, как сделал Флобер. «Эмма — это я...» В утверждении Чжуанцзы, приснившегося себе бабочкой, что он бабочка, которой снится Чжуанцзы, кроется определенное тождество между двумя частями этого умозаключения, очаровывающее нас своей стройностью и красотой. Флобер же все преувеличивает. Ведь Эмма не может сказать, что Флобер — это она. Рождал Флобер ее в таких муках, точно перед ним стояла задача доказать всему миру, что вдохновение в творчестве, перед которым читатель почтительно снимает шляпу, не более чем фикция... Сидя за столом в своем кабинете в Круассе с выходящими на Сену окнами, с огромным камином в стене, обшитым белыми деревянными панелями, со стоящими на нем часами желтого мрамора с бронзовым бюстом Гиппократа, писатель пробовал на слух каждую фразу, декламируя яростно, оглушительно, так что начинало звенеть медное блюдо на стене, тем более что Эмма, вначале задуманная им как набожная дева, в момент жениховства вдового Бовари неожиданно для своего творца взбунтовалась и решила-таки выйти замуж... Флобер орал, бегая по кабинету, не слыша никого и ничего, кроме звуков своего голоса, потому что даже своему слуге он разрешил отверзать уста раз в неделю, чтобы сообщить потерявшему счет дням хозяину кабинета: «Месье, сегодня воскресенье...» Он непрерывно распутывал ткань повествования, как рыбак рыболовную лесу, отбивался от множества образов, как Самсон от филистимлян ослиной челюстью, и сколько их полегло, прежде чем Эмма наконец уложила локоны перед зеркалом! Флобер как никто остро чувствовал тотальную фальшь приблизительных слов. На фоне певучего мелоса романтического языка сочинений рыночников, вроде Жорж Санд и Мюссе (в этом месте на полях почерком Нади: «Флобер нежно любил Жорж; они часами сиживали вдвоем у камина, протянув ноги к огню...»), герои которых плясали под дудку почтеннейшей публики, язык Флобера кажется высушенным до корневой основы. Его письмо похоже на спиритический сеанс. Как медиум, он собирает фразу по знаку, по звуку... Описание дырявых чулок Эммы патетично, как весть из загробного мира. Флобер на теле ранних своих произведений сначала изучал смысловые сплетения слов, современные призвуки, социальные ритмы, благодаря которым слово функционирует на предельных оборотах литературной речи, его метрическую структуру — и все это для того, чтоб ложечка в руках Эммы действительно звякнула о чашку. «В «Госпоже Бовари», — говорил он, — мне важно было только одно — передать серый цвет, цвет плесени, цвет, в котором прозябают мокрицы». Более высокой цели он перед собою не ставил. В общем-то история Эммы его не слишком интересовала. Он находил удовольствие в извлечении из серого скрытых в нем жемчужных оттенков, настоянных солнцем. Он вел свои работы на тонком воздушном слое и вообще мог существовать только благодаря точному ощущению веса каждого отдельного слова, чтобы башмачки Эммы, бегущей по росистой траве, не прорвали каблуками почти прозрачную ткань вымысла, сверкающую паутинкой меж ветками, — зримой ее делает не паук, но солнечный луч...

Подобно Микеланджело, на долгие четыре года поселившемуся на деревянных козлах Сикстинской капеллы, Флобер без устали передвигался по лесам романа, черновики гремели как кровельное железо, друзья и возлюбленные получали от него письма с жалобами на неподатливость Эммы, с которой он сговорился встретиться на сельскохозяйственной выставке, но Эмма все не приходит и не приходит, и, чтобы затащить ее туда, надо воздвигнуть деревню, застроить ее домами, оснастить запахом деревни и сословно-буржуазным кичем, вырастить деревья, сколотить скамейки, рассадить на них множество героев, попробовать на ощупь ткани одежд, проработать свет, прописать фигуры на разной глубине, чтобы создать глубину, снабдить музыкантов нотами и их инструменты блеском, для чего на небо выкатить зрелое летнее солнце с запасом надвигающихся сумерек, вывести на арену упирающихся животных, наполнить эту картину колокольным звоном, пробирающим всю округу, вот тогда, быть может, Эмма и соблаговолит явиться на назначенное ей пару месяцев назад свидание, да и то если он как следует позаботится о ее шляпке и нижних юбках, о зонтике с бахромой, от которого на ее лицо ложится розовая кружевная тень, а глаза сияют, как сливы под дождем...

Зачем нужны эти скамейки, помосты, тупые крестьяне и глупые буржуа, музыканты с нотами и быки с колокольчиками, изготовленные из ковкого строительного материала, одинаково подходящего и для скамейки, и для тени от зонтика?.. Из этого материала выплавляются прозрачные коридоры, в глубине которых незаметно, как сумерки, сгущается гибель Эммы. Когда она умрет, то выйдет из