Маньяк Гуревич - Дина Рубина

Ай, да бросьте вы этот высокий штиль! Тысячелетие здесь – не самая крупная единица времени. К тому же к началу новенького века посёлок приободрился: слегка расстроился, слегка оперился, немного подправил лицо.

При Гуревиче тут построили гостиницу, где на его памяти мало кто останавливался, – разве что писательница Дина Рубина, по легкомыслию или незнанию географии согласившаяся приехать и выступить в местной библиотеке. Библиотека оказалась асбестовым вагончиком, но читатели – человек десять-двенадцать, – пылкостью своей не посрамили русской литературы.

Гуревич тоже пришёл, был у него свой интерес. Он в те недели вообще ходил гоголем, гордился: после нескольких журнальных публикаций в Питере вышла книжица стихов Николая Шелягина. Тридцать восемь стихотворений, не так уж и мало! Издательство небольшое, камерное, но художник постарался: черно-белый рисунок на обложке скупо передавал набережную с фонарями. Книжка так и просилась в руки: было в ней что-то изысканное. И совсем недорого обошлось это Гуревичу: полторы тысячи баксов, пятьсот экземпляров, за которыми он самолично съездил в город своего детства. Вернувшись, недели три не вылезал из почтового отделения по соседству: рассылал книжки по библиотекам университетов, по адресам редакций самых разных журналов. Были у него свои задачи: добить сюжет. Гуревич, как мы знаем, не любил оборванных историй. Между прочим, несколько аспирантов-филологов включили потом Колины стихи в свои диссертации.

Вот и писательнице он книжку вручил. Она поблагодарила, листнула пару страниц и сказала: «Ой, стихи? Да я ничего в них не понимаю». «Разберётесь», – мягко и убеждённо проговорил Гуревич, вперив свой фирменный глубокий взгляд психиатра в приветливое, хотя и непроницаемое лицо этой женщины. Он много чего хотел бы добавить, но его быстро оттёрли плечом: вы не единственный, доктор Гуревич.

Люди там попадались изумительные…

Штучные люди проживали в Мицпе-Рамоне, и лечились они у доктора Гуревича. Про каждого можно было написать целую книгу, будь у Гуревича время и обратись он к своим литературным задаткам, некогда бойким и даже нахальным, ныне слегка подувядшим под грузом жизни.

Коллеги Гуревича, а на весь посёлок в поликлинике трудилось три или четыре доктора, все, как на подбор, тоже были персонажи яркие, с лицом и драматической статью, с принципами и страстями, с незаёмной, что называется, судьбой.

Взять Анастасию, педиатра. Гуревич такими рисовал в своём воображении декабристских жён: служение мужниным идеям, преданность и стойкость перед ударами судьбы… ну и прочая возвышенная назидательная хрень из школьной программы. В русской северной красоте Анастасии, в широко расставленных серых глазах, в сильном выносливом теле угадывались характер и упорство поморов.

Анастасию угораздило выйти замуж за еврея, и с декабристской же истовостью она пустилась в этот далёкий и трудный путь: согласно исконно-посконным едина плоть и жена да прилепится, и да последует… – Настя бросилась в историю, а затем и в религию еврейского народа, полностью погрузившись в идею «возвращения в Сион». Отдалась, преобразилась, вдохновилась… «Короче, прилепилась к этому мудаку клеем «суперцемент»», – говорил Кате за ужином Гуревич.

Когда не было больных, Гуревич с Настей выходили покурить на крыльцо поликлиники, а иногда гуляли до смотровой площадки. Стояли там, смотрели вдаль на пугающие ступенчатые обломы, на застывшие буруны и турусы, на лунный пейзаж Большого кратера в дрожащем пустынном мареве.

Что, что пожелал показать нам Создатель, чем захотел нас припугнуть? Ибо бездонная лысая утроба этого краешка планеты распахивалась отсюда с таким леденящим откровением, с такой пугающей дантовской мощью. Про себя Гуревич полагал, что восхищаться этим ужасающим обзором могли люди либо бесстрашные, либо безмозглые, либо полностью лишённые воображения. Гуревич же с детства обладал воображением нервным и острым…

Именно потому он предпочитал никогда не знать – в каких таких гонках на джипах участвует его сын Дымчик, избывая таким образом свою детскую хрупкость; в котором часу Катя собиралась к парикмахеру, чтобы начать уже подсчитывать и пугаться – почему её нет целых двадцать минут?! Когда именно и сколько часов будет зависать над океанами Мишка, приглашённый в Австралию на очередную конференцию китаистов, и не натирает ли ему культю протез – хотя именно зануда Гуревич, часами изматывая лучших специалистов по бионическим протезам, выбрал сыну самую удобную, самую гибкую и лёгкую модель ступни…

В общем, открытое всевозможным несчастьям сердце Гуревича билось спокойно только во сне, рядом с женой, детьми и собакой Кренделем.

– Мы принадлежим великому народу, Сеня, с великой многотысячелетней историей… – говорила доктор Анастасия грудным голосом. – Мы живём в великой возрождённой стране! А какая природа здесь, ты только посмотри! Какая мощь Божьего замысла, какая величественная ослепляющая красота! Поистине беспредельная земля!

Гуревич искоса поглядывал на блаженный Настин профиль, светящийся родниковой искренностью. Каждый сам выбирает себе изложницу, думал Гуревич. Ему было только жаль, что свои чудесные русые волосы она прячет то под косынкой, то под нелепой бархатной шляпкой, как Геула Кацен – давний уже, далёкий из этой точки его жизни персонаж.

Настя, безусловно, была подвержена маниакальным порывам и, безусловно, была одним из чистейших людей, с которыми его сталкивала жизнь.

Неувязочка состояла в том, что еврейский муж Гарик, причина и повод её прыжка в прорубь иной веры, вовсе не скучал по своим предкам, ни черта не понимал в религии, институт окончил только благодаря своему волейбольному росту и спортивным успехам. Это был такой отпетый идиот, что аж за душу брало! В Мицпе-Рамоне («в чёртовой заднице!», исступлённо повторял Гарик) он оказался только из-за жены, вёл секцию по волейболу в местном спортклубе и целыми днями неприкаянно болтался по семи улицам посёлка, а в конце рабочего дня приезжал за женой в поликлинику на велосипеде.

– Сеня, – доверчиво говорил он Гуревичу, – меня доконает эта гребаная кошерная жизнь. Я хочу кусок нормальной свининки, смотри, в кого я превратился: кожа да кости. Мне жить не хочется, Сеня… Ещё спасибо, что она не беременеет! А то угрожала рожать каждый год: «плодитесь-размножайтесь». Я что – бешеный кролик, Сеня? Я похож на бешеного еврейского кролика?

Анастасия выходила, садилась позади Гарика на багажник, вытягивала ноги, как долговязый подросток, обнимала мужа за талию, и нагруженный велосипед тяжело увиливал по дорожке под сочувственным взглядом Гуревича. «Ты не кролик, – думал Гуревич. – Ты – осёл, Гарик. Ты – еврейский осёл».

Такая разная и такая плотная жизнь кипит в этом пустынном месте, думал Гуревич по пути домой. Сегодня на приём к нему приходил Израиль Григорьевич, бывший замминистра сельского хозяйства не то Киргизии, не то Туркмении. Очереди больных с утра не было, так что замминистра сидел минут сорок. Они наслаждались беседой. Гуревич уже года два лечил его по своей специальности – психиатрии. Никто понятия об этом не имел. Это была их маленькая тайна. Израиль Григорьевич пребывал в полной уверенности, что изнасиловал и убил восемнадцать женщин. Мог подробно указать места, где спрятал тела, – но там, в Кыргызстане. В остальном был милейшим образованным человеком, знал четыре языка, являлся автором статей по повышению эффективности сельскохозяйственного производства. Ещё парочка пациентов Гуревича тоже нуждалась в психиатрической опеке и получала её по полной программе. Вообще, он лечил здешний народ по самому широкому спектру болезней человеческого тела. Как доктор Чехов. В сущности, говорил он себе, я превратился в сельского фельдшера.