Маньяк Гуревич - Дина Рубина

В общем, в тот день доктор Сандалов особенно не любил евреев и как-то уж особенно достал доктора Гуревича своими высказываниями. Когда в потоке всё более экстремальной речи заявил, что «из всех живущих здесь клопов предпочитает дело иметь с бедуинами», Гуревич остановил машину на обочине шоссе и повернулся к коллеге.

У того был классический римский профиль, отточенный в пламенных спичах. Об этот профиль можно было править ножи.

«Вали из моей машины, Изя, – мягко сказал Гуревич. – Пусть тебя бедуин везёт». Тот гордо и молча вылез, с видом даже удовлетворённым, будто и добивался именно этого и не ждал ничего иного от клопа и расиста Гуревича.

Конечно, минут через пять Гуревич уже остыл и раскаивался в жестокости, но развернуться было невозможно – всё же междугородняя трасса, – ехать пришлось дальше. А на въезде в город клоп-Гуревич со своими гуманистическими позывами уже справился.

Назавтра у него был выходной: они с Катей собрались в Ришон ле Цион, в только что открытую «Икею» – поглазеть, заодно и скупить там по мелочи полмагазина. Но чуть ли не на пороге их подсёк телефон. Звонила Берта из регистратуры с просьбой подменить заболевшего доктора Сандалова.

Гуревич заледенел и одновременно вспотел…

Он и ночью трижды просыпался, представляя этого дурака-цицерона на обочине пустынного шоссе, хотя говорил себе, что это – чепуха и кто-то подобрал приличного (с виду!) человека через пять, ну десять минут. Зато неповадно будет языком молоть.

А тут за один миг пронеслись в его натренированной на ужасы голове тысяча несчастий: нападение, избиение беззащитного на дороге, ограбление и едва ли не убийство… Или, скажем, подобрал его на свой лихой мотоцикл какой-нибудь дикий подросток да и врезался в грузовик.

– А что… – пролепетал он, – что с ним случилось?

– Жуткая история, слышь, – сказала Берта. – Утром на приём какой-то бедуин пришёл, стал требовать у доктора бюллетень задним числом. А кто ж ему выдаст бюллетень за прошлую неделю! Доктор, конечно, отказал. Тот схватил стул и треснул доктора по голове. Рана нехорошая, рваная, зашивали даже. Может, и сотрясение получил – бедуин-то здоровенный, хорошо хоть без оружия был. Так ты подменишь?

– Конечно! – выпалил Гуревич с непозволительным облегчением. – Я еду, конечно! Немедленно. Как не выручить коллегу!

Словом, на излёте карьеры и ближе к пенсии друг Илюша, достигший изрядных административных высот, пристроил доктора Гуревича – колобка всяко обкатанного, битого, но не убитого и не проглоченного местными хитрыми лисами (хотя и слегка подусталого) – в Министерство здравоохранения, в Отдел собачьих укусов.

– Что-о-о?! – Гуревич чуть не подавился, услышав это название.

– Не торопись отказываться, – сказал Илюша, когда встретились в городе пообедать и поболтать, – не фанфаронь! Это то что надо в нашем возрасте. Зарплата приличная, местечко уютное, не бей лежачего. Хватит колесить по городам и весям, саблей махать, с ворогом биться. Чехова помнишь? «Мы отдохнём…»

* * *

– Главное, они стучат на своих же собственных ненаглядных псов! – кипятился Гуревич попервоначалу, вываливая жене за ужином новые, совершенно непостижимые впечатления. Живёшь тут, живёшь, всё уже, кажется, знаешь… Ан нет: вот тебе новый поворот, новый ракурс, совершенно новая картинка. – Стучат за милую душу, не подозревая, что все данные мы обязаны немедленно отсылать в ветеринарный контроль. Не представляют, что через день к ним позвонят в дверь и районный ветеринар с двумя амбалами схватят собачку и поволокут в тюрьму.

– Ка-а-ак?! – ахала Катя.

– А так! – подхватывал Гуревич, намазывая масло на кусок родного бородинского из русского магазина, подцепляя на вилку горстку квашеной капусты. На столе перед ним – глубокая тарелка с Катиным «цыганским» борщом лиловым, и звёзды коварные мерцают в нём богатыми слитками жира. – Так же, как вламывались к людям наши амбалы из психиатрической перевозки. И тогда начинается истерика, обморок, плач на реках Вавилонских. Они, оказывается, не знали! Они понятия не имели о ветеринарных зверствах в родной державе, об этих концлагерях! «Что вы делаете?!!! Что вы себе позволяете с моей маленькой, моей ласковой, моей нежной соба-а-а…!!!»

Гуревич делал суровое лицо, представляя Кате всех участников драмы. Голос его тоже менялся, за щекой бугрился кусок хлеба:

– А чем ты раньше думала, дура? Твоя чи-хуа-хуа, привитая и стриженная, как Людовик, мытая шампунем от блох… Твоя разлюбезная шавка, которая писает в лоток, как кошка, и улицы сроду не видала… Ну тяпнула она тебя спросонья, когда ты на неё наступила ночью, плетясь в уборную. Откуда у неё бешенство?! А вот теперь в каталажке-то она посидит, твоя хуа-хуа… Теперь ни хуа биться башкой об стену. Прид-дурки!

Свои переживания и свою природную эмпатию Гуревич старался держать в ежовых.

Хотя бывали случаи…

– Вот вам сюжетец, – говорит Гуревич, тяпнув рюмаху виски или коньячку, к которому пристрастился недавно: сосуды расширять. Вечерами он уютно сидит у себя на кухне с семьёй или с друзьями. В углу под витриной любимого кобальтового стекла у него своё кресло придвинуто: кресло плетёное, купленное на бедуинском базаре лет пятнадцать назад, уже продавленное, так что думки подложены – одна под задницу, другая под поясницу. (И когда это он полюбил старые вещи? Когда – в точности как дед Саня, – стал уснащать свою речь уменьшительными суффиксами?) Так вот откинешься к стене, поставишь стакан на колено… и выступай себе. Гуревич за всю жизнь так и не растерял простительного желания слегка покрасоваться, тем более что его нынешняя служба чуть ли не ежедневно выкатывает готовый анекдот или драматическую интермедию.

Все экстраординарные случаи из своей собачьей практики он предварял зачином: «Вот вам сюжет!». Далее могло следовать всё, что угодно. Но эту конкретную военную балладу, эту собачью «Песнь песней» он любил рассказывать снова и снова. Среди друзей или гостей каждый раз попадался кто-то, кто ещё не слышал. Катя считала, что из плёвого случая Гуревич соорудил грандиозную эпопею. «Ты считаешь, я вру?!» – обидчиво вопрошал он. «Привираешь», – примирительно отвечала она. Возможно, возможно, слегка привирал, если учесть, что друзья и гости готовы были слушать эту историю снова и снова, не вполне её поначалу узнавая.

– Прихожу как-то на службу, в приёмной сидят два солдатика. Держатся за руки, глаза у обоих на мокром месте. Один очень худой, аж истощённым выглядит, второй сильно толстый, будто последние три года съедал все порции того, тощего.

«В чём дело? – спрашиваю. – Вас покусала бешеная собака?»

«Нет» – отвечают.

«Бешеная кошка?»

«Нет!»

«Бешеная обезьяна?»

Тут кто-нибудь из новеньких слушателей непременно вклинится:

– Постой, уже смешно! Какая бешеная обезьяна?! Мы что, в Занзибаре?