Огни на курганах - Василий Ян

Это ворон. Он делает осторожный шаг к лицу Будакена и опять, отвернув клюв, всматривается зорким, внимательным глазом.

Будакен жмурится… Чувствует на лице прохладное веяние крыльев. Птица подскочила и отлетела в сторону, где сцепилась с толпой воронов, усевшихся на животе лошади. С испуганным карканьем птицы поднялись в воздух и закружились: на тушу лошади опустился громадный орел с лысой шеей.

Сложив могучие крылья, он важно посматривает кругом, поворачивая голову с загнутым вниз клювом.

«Он уже сыт, потому и не клюет», – мелькает мысль у Будакена, и снова он впадает в дремоту. Теперь ему все равно… Мост Чинвад прекрасен. Он весь сделан из длинных хрустальных нитей, на них нанизаны белые ракушки. Нити протянулись над глубокой синей пропастью. Ветер раскачивает эти бусы… Разве они выдержат такого тяжелого воина, как Будакен?

…Если сюда придут саки, они вытащат Будакена из-под коня и, может быть, спасут его. Если придут македонцы, они добьют его. Если придут бродячие дахи, они задушат его камышовой петлей, снимут одежду, ожерелье, сапоги и срежут золотые удила. После битвы дахи приходят обдирать павших воинов.

Шаги и тихие голоса. Что они принесут: смерть или спасение? Все равно. Только бы услышать человеческую речь, увидеть живые лица. Будакену уже трудно раскрыть глаза. Веки, искусанные за день конскими мухами, напухли. Шаги ближе. Мягкий шорох ног по камням. Чья-то рука трогает лицо и пробует приоткрыть слипшиеся гнойные веки…

– Отец, жив ли ты? Дай я закрою ладонью твой рот, чтобы душа не вылетела из твоего тела раньше, чем ты услышишь меня. Это я, Сколот, – я убежал из плена. Я обошел всю долину и обшарил все кусты, чтобы найти тебя. Отец, раскрой свои смелые глаза… Твой Сколот перед тобой.

Из горла Будакена вырвался приглушенный стон.

– Он жив. Саки – крепкие воины, – шепчет старческий голос. – Если хрипит, то потом и заговорит. Отвалим сперва коня, а потом мы его снесем к ручью.

Холодная вода льется на распухшее лицо Будакена, промывает глаза, и он раскрывает тяжелые веки.

Перед ним Сколот – худой, с растрепанными волосами. Его одежда в клочьях. Грязь и царапины на лице и голых руках.

Рядом худой старик с выпуклым лбом, с длинными прямыми седыми волосами. На нем кожаная одежда дахов и ожерелье из птичьих когтей.

– Это старик дах, он вылечит тебя. Он мудр и знает, как заживлять боевые раны.

– Сколот! Скажи правду, предавал ли ты родное племя?

– Отец, они хотели, чтобы я рассказывал про все дороги, про все источники, про нашу воинскую силу. Они обещали, что я буду сакским князем над князьями. Но я им не сказал ни на пылинку правды и ждал минуты, когда смогу убежать в родные степи. А когда в ночной тишине я наконец услышал ржание наших жеребцов из-за Яксарта и увидел тревожные дымки на холмах, бросился в реку. Я переплыл ее, и раны от трех меня догнавших яванских стрел до сих пор гноятся на моих плечах…

– Где яваны?

– Все вернулись обратно за реку и залечивают раны от сакских мечей.

– А Гелон?

– Гелон изменил нам. Он увел свой отряд в ущелье, а сам перебежал к Двурогому.

– Тохар, собака! Он мог живьем взять Двурогого, а теперь лижет ему лапу. Где мой карий?

– Карий ускакал к мосту Чинвад, а здесь, на твоих ногах, лежит его мертвая туша.

Будакен замолк. Глаза его опять слиплись, и Сколот с тревогой отгонял назойливых синих мух.

Наконец губы Будакена тихо прошептали:

– Сын мой, теперь я могу спокойно ступить на мост Чинвад…

Со дня битвы с заречными скифами в шатер базилевса никого не пускали. Тяжелый персидский ковер завешивал главный вход, и перед ним застыли македонские часовые в шлемах, по-боевому опущенных на лицо, и с копьями, приставленными к правой ступне.

Часовые сменились несколько раз, но базилевса они все еще не видели.

В соседний шатер начальника походной канцелярии Эвмена приходили македонцы, и знатные этэры, и простые воины, выборные от отрядов, – все требовали свидания с базилевсом.

– Кроме врача и главного жреца-гадателя, базилевс никого не принимает.

– Он ранен или болен?

– Болен животом, – сухо отвечал Эвмен.

Зная непреклонное упрямство базилевса, все возвращались в свои палатки, где стоял гул от криков и стонов. После этой битвы раненых было очень много – не так, как в предыдущих боях. Раны, нанесенные скифскими стрелами, воспалялись, вздувались, и воины, с выпученными глазами, горели в лихорадке, крича непонятные слова.

Лекари обходили раненых, выдавливали гной, втирали целебные мази, шептали молитвы богу Асклепию, исцелителю страждущих, но раненые все же умирали во множестве в жестоких страданиях.

Но еще страшней были удары скифских копий с крюками и палиц, раздроблявших кости. Хотя лекари зашивали зияющие раны, но раненые уже навсегда оставались калеками и, не думая больше о боях, обсуждали, где в Согдиане им будут выданы земли и сколько рабов они получат.

Во всем лагере громко говорили, что поход в Азию пора закончить, что у согдов очень плодородные земли, не то что на родине, в скалистой Македонии или Греции, пора воинам за их заслуги, оказанные базилевсу, получить в награду вдоволь и золотистой пшеницы, и румяных яблок, и полезного для здоровья лука и чеснока. Калеки перечисляли все, что хотели иметь: и длиннорогих быков, и стройных коней, и черноглазых согдских девушек с шестнадцатью длинными косами.

– Одно плохо, – жаловались воины, – согдские крестьяне еще очень непокорны, как необъезженные лошади: цепляются за свои земли, не желая отдавать их, и косятся на нас, как волки, забывая, что сами боги решили сделать македонцев и греков господами всех народов Азии.

– Македонцам опасно поодиночке входить в согдские селения, – говорили другие, – они исчезают бесследно. Говорят, что это дело разбойничьих шаек во главе с неуловимым Спитаменом, который умеет превращаться и в зверя, и в птицу, и в скорпиона.

– Незачем идти дальше, пора остановиться! – был общий голос лагеря. – А в земли скифов нечего больше соваться. Какая там может быть нам прибыль? В колодцах вода соленая, чеснок не растет, быки мохнатые, как медведи, и на них ездят верхом, а лошадей скифы доят, как коров. Нет, пора остановиться и начать делить между воинами завоеванные земли.

Через два дня после битвы в шатер Эвмена пришли высшие македонские военачальники. Коренастые, с толстыми шеями и большими выдающимися подбородками, с могучими плечами, македонцы шагали тяжелой поступью буйволов. Войдя в шатер, упершись кулаками в бока, они окружили Эвмена.

По краям шатра стояли столбиками одна на другой кожаные круглые коробки, каждая за соответствующей буквой; в них хранились свитки с отчетами македонских епископов,[151]приставленных к персидским сатрапам. Здесь же хранились письма начальников македонских отрядов, разбросанных по всем главным путям великого Персидского царства, донесения правителей Сирии, Финикии, Египта и, наконец, подробные описания походов базилевса, изложенные красноречивым Анаксименом, Каллисфеном, Марсием, Харесом и другими, которые следили за тем, чтобы ни один шаг, ни одно слово «покорителя Вселенной» не пропали бесследно для потомства.