Страх - Франк Тилье

– Прапорщик.

– Не желаете ускоренный курс истории, прапорщик? Готовы погрузиться в один из самых темных периодов Испании?

Камиль согласилась:

– Я вас слушаю.

– Тысяча девятьсот тридцать девятый год. После трех лет гражданской войны генерал Франко и его армия подавили Республику и установили крайне правую диктатуру, которая основывалась на двух главных столпах: национализм и католицизм. По их собственным словам, раса должна была возродиться и очиститься от отбросов, которые отравляли ее многие годы. И это очищение происходило, помимо всего прочего, путем простого и откровенного похищения детей у противников режима.

Он опять закашлялся, потом затянулся своей сигарой.

– Аугусто Валеро, военный психиатр франкистского режима, начал научно оправдывать похищение детей. В своей работе, озаглавленной «Psiquismo del fanatismo marxista» («Психизм марксистского фанатизма»), он заявил, что красные – душевнобольные, и поэтому их потомство должно быть изъято, дабы перевоспитать его в духе истинно франкистских ценностей. Такими словами, как «евгеника», «сегрегация», пестрят его сочинения. Отныне из республиканских семей систематически похищают детей, и совсем маленьких, и постарше. В тюрьмах у едва успевших родить республиканок изымают новорожденных. Затем этих детей отдают в «хорошие» семьи или в сиротские приюты, которые содержат монахи, где пичкают их фашистскими песнями и воспитывают в строгости с помощью священников и иезуитов. Учат их отрекаться от идей своих «ублюдков-родителей». Очень эффективная промывка мозгов, если понимаете, что я хочу сказать.

– Да, понимаю.

– Но это еще далеко не все, отнюдь нет. Декрет от четвертого декабря тысяча девятьсот сорок первого года позволяет изменять фамилию похищенным детям. Сами догадайтесь о продолжении…

– Связи окончательно обрываются. Родные семьи никогда не смогут их найти.

– Точно. В то время тридцать тысяч республиканских детей были таким образом оторваны от своих отцов и матерей и помещены в другое место. Но вот что больше всего поражает: начиная с шестидесятых годов эта система сменит цель, а после смерти Франко в семьдесят пятом и вплоть до начала двухтысячных расширится еще больше. Почти полсотни лет лжи и чудовищных преступлений, мадам. Впрочем, я сейчас пишу об этом книгу.

Зажав сигару в зубах, он хлопнул ладонью по папке.

– Я покажу, как после франкизма похищением детей займется демократия. Как от политических похищений шестидесятых-семидесятых годов перейдут к экономическим. А вы, как и я, знаете, что там, где появляется экономика, выгода, появляется и…

– …подпольная торговля. Трафик.

Хуан кивнул, выпустив облако дыма:

– Да, «подпольная торговля» – верное определение. Подпольная торговля младенцами, младенческий трафик. То, что первоначально было средством политического террора, станет обыденной практикой в почти промышленном масштабе, причем настолько устоявшейся, что никто не осмелится заикнуться о ней многие годы. Современная Испания перешла от тридцати тысяч похищенных младенцев к тремстам тысячам. Триста тысяч! Не знаю, представляете ли вы истинный масштаб этой цифры. Это же чистейшее безумие! Однако в нашем распрекрасном и великом капиталистическом обществе подобное существовало до самого недавнего времени. Пока одни люди покупали мобильные телефоны и открывали для себя Интернет, другие массово похищали младенцев.

В его голосе звучала горечь. Он обвел рукой здания вокруг.

– Вы сейчас как раз в одном из мест, где в шестидесятых годах подпольная торговля достигла своего апогея. В самом лоне нашей дорогой католической церкви. Как, спросите вы? Неужели волк всегда прячется в овчарне?

– Да, примерно так и есть.

– Здесь давали приют – да и сейчас еще дают – беременным девушкам, попавшим в сложное положение. Особенно тем, кто хотел бы скрыть свою беременность или кого сюда поместили родители, больше не желавшие возиться с ними: ведь в то время для незамужней девушки моложе двадцати лет оказаться беременной считалось позором. Им устраивали невыносимую жизнь. А здесь их исправляли.

Он показал старые пожелтевшие фотографии, сделанные в этих религиозных заведениях. Камиль вполне удалось представить себе атмосферу в Испании середины шестидесятых годов. Население жило тогда при режиме террора и угнетения.

– Эти Casas cuna становились все многочисленней, в пятидесятые-шестидесятые годы они тут распространялись как чума, – продолжил историк. – Превратились в настоящие заводы по производству младенцев. На молодых матерей, рожавших в этих стенах и желавших сохранить свое дитя, монашки, чтобы забрать новорожденного, оказывали мощное давление, вбивали им в голову, что незамужняя мать никогда не сможет правильно воспитать ребенка и привить ему ценности «Новой Испании». А если те слишком сильно сопротивлялись, им говорили, что ребенок умер при рождении.

Хуан стряхнул пепел в кусочек алюминиевой фольги, который достал из кармана. Камиль слушала, и временами ее пробирала дрожь. У всех народов есть свои скелеты в шкафу. Гнусные истории, которые рано или поздно выходят на свет.

– Но были вещи и похуже. Гораздо хуже, чем Casas cuna.

Другое фото. На этот раз фото больницы.

– Это клиника Сан-Рамон в Мадриде. Место, где подпольная торговля оказалась наиболее успешной, лучше всего организованной. Клиника Сан-Рамон стала вершиной треугольника смерти, как его еще называют сегодня. В этот треугольник, кроме нее, входила больница Санта-Кристина и родильный дом O’Доннела. Все три находятся в Мадриде, и во всех трех младенцев похищали с наибольшим размахом.

Хуан протянул Камиль пачку черно-белых фотографий. На них был запечатлен темноглазый мужчина с короткими, зализанными назад волосами и с тонкими, вытянутыми в прямую линию губами. Физиономия питбуля. Камиль внимательно рассмотрела каждый снимок.

– Это доктор Антонио Веласкес, главврач больницы Сан-Рамон, один из главарей сети. Он использовал монахинь как повитух. Сценарий был такой же, как и в Casas cuna: незамужние и незащищенные женщины приходили туда, чтобы родить. После родов они проводили два-три дня в палате, а младенец тем временем оставался в комнате для новорожденных. И тут приходила монашка и объявляла, что ребенок умер.

Камиль перебирала фотографии. Веласкес был снят в разных местах. На улице, в своем кабинете, перед клиникой. На одном расплывчатом снимке Камиль заметила рядом с ним человека в фетровой шляпе, с ног до головы одетого в черное. Его лицо было обведено фломастером.

– Странное фото, да? – спросил Хуан. – Совершенно расплывчатое, хотя остальные из этой серии четкие. И единственное, где появляется этот черный силуэт… Я многих спрашивал, но никто не знает, кто он такой.

Хуан продолжил свой спуск в преисподнюю. На сей раз он показал фотографию новорожденного, наполовину прикрытого белой простыней и лежащего в холодильнике с распахнутой дверцей.

– Я раздобыл эти фотографии в восьмидесятых у одного известного репортера, который вел журналистское расследование о клинике Сан-Рамон. Я вам пошлю копии, если хотите.