Чистота - Эндрю Миллер

Инженер не собирается встречаться с Зигеттой Моннар, во всяком случае, намеренно. Конечно, маловероятно, что та захочет его увидеть – что бы они могли сказать друг другу? – но ее ждут только к концу месяца, а в это время они с Элоизой уже будут в Белеме, а потом – в их новой квартире на Рю-дез-Экуфф.

Но что будет после? Кладбище что-то отняло у него – жизненные силы, которые понадобится восстановить, чтобы продолжить существовать дальше. Некоторое время ему надо будет стать чем-то вроде покойника, а еще лучше – вроде тех семян, что так долго, спящие и нетронутые, лежали в земле кладбища. Затем, когда Жан-Батист почувствует, что готов – и когда закончатся припрятанные ливры и золотые луидоры министра, – он мог бы навестить своего старого учителя Перроне и попросить его о каком-нибудь заказе, небольшом, но достойном, который не поставил бы его в зависимость от тех, кого он не уважает и кто не уважает его…

Он смотрит на дверь министерского кабинета. Не странно ли, что все закрытые двери непохожи друг на друга, что они бывают по-своему выразительны точно так же, как человеческие спины? Эта, например, говорит ему, что даже если он просидит тут до скончания века, она ни за что не откроется, разве только он откроет ее сам. Инженер встает, закладывает за ухо выбившуюся прядь, под мышку одной руки сует шляпу, а под мышку второй – отчет, подходит к двери, дважды стучит, прислушивается и берется за холодную изогнутую медную ручку. Комната пуста. Разумеется, пуста. Письменный стол на месте, большой письменный стол, но на нем нет бумаг, нет крошек миндального печенья, за ним нет министра. Был ли кто-то здесь за последние недели? Месяцы? Он аккуратно кладет отчет на середину стола, закрывает дверь, выходит через приемную в коридор, поворачивает, спускается на один пролет лестницы, идет по второму коридору, опять спускается по лестнице и оказывается в начале еще одного широкого и тускло освещенного коридора с дверями по обе стороны и тут вдруг понимает, что следует по тому же маршруту, по которому шел прошлой осенью, что повторил все те же самые ошибки и точно запомнил лишь дорогу, идя по которой тогда заблудился. Вот за этой дверью польские господа играли в карты. Через эту он видел, как несут женщину, словно какой-то удивительный корабль. А здесь черная винтовая лестница с узкими ступеньками, спустившись по которой год назад, он набрел на солдат, прачек и мальчиков в синей форме. Сегодня, если не считать двух спящих на скамье собак, он один.

Он открывает дверь в оранжерею с лимонными деревьями. Деревья тоже унесены в другое место. Стоит несколько терракотовых горшков (таких больших, что в каждом может спрятаться человек), лежит скатанный войлок, вдоль одной из стен на крючках висят в ряд грабли, мотыги и лопаты… Он подходит к окну, тянет вверх влажную раму, забирается на подоконник, потом перелезает на бочку с водой и спрыгивает вниз.

На этот раз за спиной не слышно боя часов – минутная стрелка еще не дошла до двенадцати – но тропинка, появившись под ногами, как и тогда, ведет его к беседке, скамейке и каменному амуру над ней. Инженер садится. Почему бы и нет? День почти теплый, и в ближайшее время он вряд ли будет частым гостем в Версальском дворце. Тень амура падает ему на колени. Он закрывает глаза, вдыхает, ненадолго его охватывает ощущение – достаточно отчетливое, – что этот миг длится вечно. Может, он спит? Маленькие птички прилетают его разбудить. Они прыгают у его ног, но ему нечего им дать. Они подскакивают все ближе и ближе, кажется, вот-вот взлетят к нему на руки, но неожиданно, услышав топот бегущих по тропинке тяжелых сапог, разлетаются в разные стороны. Появляется какой-то человек, приостанавливается у беседки, глядит на Жан-Батиста поверх шарфа, закрывающего нос и рот, произносит несколько заглушенных шарфом нечленораздельных слов и бежит дальше. Через пару секунд появляется другой – он тоже бежит, и тоже с закрытым лицом. Потом третий. На этом нечто вроде кожаного капюшона с острым носом, какие надевали «чумные доктора» во времена эпидемий. После четвертого Жан-Батист поднимается и бежит следом. Это как следовать за пчелами к улью. Всякий раз, когда он подбегает к тому месту, где тропинка разветвляется, и не знает, в какую сторону двигаться дальше, ему достаточно лишь подождать, когда появится очередной бегущий. Минут двадцать он играет в эту игру, продвигается, то останавливаясь, то вновь мчась, по лабиринту высоких боскетов, пока не оказывается перед воротами в кирпичной стене, а потом и на покрытом песком внутреннем дворе за ними. На другой стороне двора он видит большую каменную постройку, какую, наверное, можно было бы использовать для собственных очень дорогих экипажей, а таковых в Версале немало.

Жан-Батист стоит спиной к кирпичной стене и наблюдает. Люди в масках исчезают в открытых двойных дверях этой постройки. Некоторые вновь появляются, выбегают из дверей и прислоняются, задыхаясь, к стене, а потом устало плетутся назад. Один, юноша в синей форме, спотыкаясь, подходит к лошадиному корыту, срывает маску, и его начинает рвать.

Ясно, что пора уходить. И столь же ясно, что уйти нельзя, пока не узнаешь, что там, внутри постройки. Он подходит ближе. То кругами, то бочком пробирается к дверям, затем вступает в сумрак за ними. В центре, где скопились суматошные тени, люди в масках тянут за веревки. Четыре группы людей, четыре толстые веревки. Концы веревок привязаны к чему-то серому, огромному и одинокому. Всякий раз, как люди тянут за веревку, серая масса колеблется и раздается звон, словно гремят сотни маленьких колокольчиков. Руководит всем человек, сидящий на перевернутом ведре. Он не замечает Жан-Батиста, пока тот не подбирается достаточно близко, чтобы наконец понять, что пытаются сдвинуть с места эти люди – огромную распухшую мертвую тушу, лежащую среди пустых винных бутылок. Тусклый глаз размером с суповую тарелку, край уха с тонкими прожилками, загнутый желтый бивень… Тот, кто руководит подъемом, в ярости кричит на инженера, и от его дыхания надувается закрывающая рот ткань. Он показывает на ближайший конец болтающейся веревки. Молотит в воздухе руками: отчаяние, перешедшее в ярость. Несколько секунд Жан-Батист смотрит на него, испытывает настоящее братское сочувствие, настоящее братское отвращение. Затем отворачивается, и, согнав с лица мух, торопится назад, к той тонкой полоске над дверями, где начинается свет.

Этот роман – плод воображения, произведение, сочетающее в себе реальность и выдумку, хотя церковь и кладбище Невинных действительно существовали, и во многом они были такими, как описано в этой истории. Сегодня, конечно, ничто не напоминает о кладбище, кроме маленького сквера, окруженного ресторанами и закусочными с фастфудом рядом с подземным торговым комплексом «Ле-Аль». Старый итальянский фонтан в девятнадцатом веке был перенесен в центр сквера, где он служит теперь местом встреч или местом, где можно отдохнуть после магазинов. Кости с кладбища Невинных вы увидите в парижских катакомбах, где позже к ним добавились кости с других кладбищ: бесчисленные человеческие останки, сложенные на протяжении тысяч метров в сырых туннелях глубоко внизу, под шумными городскими улицами. Говорят, в старой каменоломне также упокоились и жертвы революционного террора, начавшегося через несколько лет после уничтожения кладбища. Над входом в катакомбы вырезана надпись: «Остановись! Перед тобой царство мертвых».