Среди пуль - Александр Проханов

– Я полагаю, это не может случиться прежде, чем тщательно не исследуют останки, якобы принадлежащие убиенной царской семье, – осторожно возразил отец Владимир, и Белосельцеву показалось, что он раздосадован появлением скульптора, помешавшего их беседе о мистике русского народа. – Существует мнение, что не вся семья погибла в Ипатьевском доме. Некоторые спаслись. И быть может, теперь в России под чужими именами продолжают жить истинные Романовы, подлинные наследники престола. Близок час, когда Господь явит их людям.

– Не берусь судить об этом, отец Владимир. Но что касается английских врачей и французских экспертов, исследующих екатеринбургские останки, то эти специалисты – все те же одесские евреи, внучатые племянники тех, кто расстрелял царя. Они покажут все, что поможет возведению на российский престол толстенького чернявенького Гоги.

Скульптор говорил насмешливо, его кустистые усики язвительно шевелились, а сильные, в крупных венах руки оглаживали одна другую, словно он их умывал.

– Но как же быть? Если хотим, чтобы в России восторжествовала монархия, можем ли обойтись без династии? – Отец Владимир вежливо возражал, не желая погрузиться в спор, но уже в него вовлеченный. Он поглядывал на Белосельцева, давая ему понять, что их разговор не закончен. – Объявятся ли в народе истинные потомки Романовых? Или придется довольствоваться сомнительной ветвью?

– Отец Владимир, тут нет никакого вопроса! Я обсуждал эту тему с виднейшими иерархами церкви, с деятелями политики и культуры. Мы соберем Земский собор из представителей всех русских земель. С благословения патриарха выберем нового русского царя. Как сказано в Библии: «Выберем себе царя из народа своего!» Мы это сделаем без борьбы, без крови, без усобиц и тем самым восстановим наконец прерванную в России линию власти. Передадим ее добровольно избранному национальному монарху. Тогда и начнется на Руси великое замирение, покой, процветание!

Скульптор, уверенный, строгий, истовый, перекрестился и, поклонившись, отошел. А его место уже занимал златобородый синеглазый казак Мороз. Он улыбался, покачивал стройной талией, нарядный, в начищенных сапогах. Подошел под благословение отца Владимира.

– Здесь, я вижу, много хороших людей, много духовенства. А мне то хорошо, что хорошо нашей матери Православной церкви! – Было видно, что он уже пропустил в буфете крепкую чарку, и она веселила его, побуждала к общению. – По мне, все хорошо, вот только не могу понять, почему не вытряхнут Ульянова-Ленина из мавзолея! По мне, так надо было его выкинуть еще в августе девяносто первого года! Как Дзержинского со Свердловым! Трос на шею, и на землю с постаментов поганых идолов! Я так считаю, пока сатанинские звезды будут гореть над Кремлем, пока труп Ульянова-Ленина будет лежать в пирамиде, ничего доброго на Руси не получится! Я бы что сделал? Прямо в зале обратился к народу, к дворянам, казакам, к духовенству, и айда на площадь, прах выкидывать! Всего-то полста шагов! Если духовенство пойдет, никто возразить не посмеет! – Он был радостно возбужден, верил, что его предложение будет принято. – Ходьбы-то, говорю, пять минут с небольшим!

Отец Владимир начал ему отвечать, но Белосельцев не слушал. По проходу вдоль зеркал шествовал Белый Генерал, в темном строгом костюме, худой, бледный. Его узко поставленные строгие глаза смотрели прямо перед собой. Проходя одно за другим зеркала, он ни в одно не взглянул. За ним следовали два телохранителя, коротко стриженных здоровяка, которые подозрительно и враждебно оглядывали встречных. Белосельцев устремился к Белому Генералу, преградил ему путь.

– Вы сказали, что мы встретимся здесь! Вы мне дадите ответ!

Тот всматривался в него недовольно и строго. Через секунду узнал. Легкая досада промелькнула на его лице, но он ее тут же скрыл.

– Я вас помню… Чуть позже… После торжественной части… – И прошествовал дальше, худой, чуть сутулый, охраняемый преданными стражами.

Зазвенел звонок. Званая публика потянулась в зал. Белосельцев вместе со всеми вошел в белоснежное пространство, уставленное сияющими колоннами, среди которых сверкали, искрились бриллиантовые люстры, словно ослепительные прозрачные солнца.

На сцене стояли кресла, корзина с алыми розами, висела геральдика акционерного общества – золотые купола собора. На сцену под аплодисменты, один за другим, выходили, улыбаясь и раскланиваясь, знакомый Белосельцеву купец, учредитель золотоносной компании; дородный пышный монах, вплывший как пароход; две черноволосые, восточного вида дамы: одна совершенно старуха, в морщинах и складках, с лиловыми накрашенными губами, напоминавшая сушеную сливу; другая полная, увядающая матрона с толстыми ногами и большой, стиснутой платьем грудью. Обе улыбались и кланялись, и по тому, как загудел, зааплодировал зал, Белосельцев догадался, что это и есть «царские отпрыски» – бабушка и мать предполагаемого наследника, которого, однако, с ними не было. Затем многозначительно, с легким поклоном, проследовал какой-то господин с курчавой шевелюрой. Последним, строго по-военному, прямо, прошагал Белый Генерал, без улыбки, сурово, как и подобает вождю. Все они расселись по креслам, так что корзина с розами оказалась перед венценосными дамами, слегка закрывая их полные, слишком видные из-под коротких юбок ноги.

Первым взял слово купец, устроитель торжества. Радушно, от сердца, прижимая обе ладони к тугой груди, благодарил он собравшихся и особенно венценосных особ, которые разом, как две индюшки, повернули на звук его голоса свои черноволосые головы, заулыбались одинаковыми сиреневыми ртами, выставляя напоказ фарфоровые вставные зубы.

– Хочу заверить наших августейших гостей, что русское золото, которое семь десятилетий служило злу, поддерживало большевистский тоталитарный режим, питало сатанинскую революцию, теперь будет служить только добру, восстановлению храмов, просвещению юношества, меценатству, развитию ремесел и художеств!..

Белосельцев всматривался в ослепительное сверкание люстр, которые в дни похорон, обтянутые крепом, светили, как из грозовой тучи. И под ними в гробах, сменяя друг друга, лежали вожди, на бархатных подушечках пламенели ордена, на лезвии штыка горел голубой язычок, и текли вереницей генералы могучей армии, конструкторы боевых самолетов, рабочие гигантских заводов, певцы и художники великой страны. Как случилось, что под теми же люстрами оказались нахохленные бутафорские атаманы, оперные монахи, заезжие, со вставными зубами княгини, норовящие подкинуть в русское разоренное гнездо толстенького кукушонка, и все здесь присутствующие принимают это как должное и никто не заплачет от горя по сокрушенной стране.

Следующим поднялся епископ и отслужил короткий молебен, рокочущим басом, раздувая сдобные щеки, взмахивая широкими рукавами. Весь зал поднялся, крестился, опускал головы перед тучным пастырем. Белосельцев тоже стоял, слушал глас: «Блажен Бог наш…», но мысль его была невыносимо мучительна. В этот миг, когда текло торжество, звучали речи о возрождении России, за пределами этого зала останавливались заводы, хирели города, распиливались лодки и авианосцы и пыльные казахские овцы, подгоняемые сморщенным от жары пастухом, паслись на недавних космических стартах, разграбленных и разоренных кочевниками.