Среди пуль - Александр Проханов

Белосельцев терпеливо ждал в приемной, и скоро молодые люди забыли о нем, продолжили свой необязательный, сладостно-ленивый флирт.

– И вот, представляете, Веронька, приезжаю я в ваше поместье, потому как являюсь вашим соседом. Очень мне ваши маменька и папенька рады, ну прямо как сыну! Не догадываются добрейшие люди, что меня интересуют не виды на урожай, не цены на рожь и пеньку, а интересует меня их очаровательная доченька, то есть вы, Веронька. – Говоря это, молодой человек как бы ненароком положил свою крепкую, сильную руку на ее смуглые дрогнувшие пальцы.

– Ну и с каким же вы, соседушка, намерением пожаловали к нам на этот раз? – подхватила его игру секретарша, щуря желтоватые, солнечные глаза и не убирая руку. – Какие сюрпризы приготовили вы наивным и простодушным селянам?

Молодой человек приготовился отвечать, сложил в усмешке губы. Но в приемную, стукнув дверью, вошел человек, сутулый, пугливый, с бегающими по сторонам глазами, в поношенном офицерском кителе, без погон.

– Мне Клокотова!.. Редактора срочно! – Он говорил полушепотом, боясь подслушивания, прикладывая к губам грязный палец, прижимая локтем обшарпанную голубую папку. – Не терпит отлагательства!

– Может быть, я вам буду полезен? – сказал молодой человек. – Редактор занят и не может принять. По какому делу?

– Сверхсекретно!.. Здесь план!.. – Он тряхнул голубой папкой. – Как объединить Советский Союз!.. Я все продумал!.. Хочу сообщить редактору!..

– Вы мне сообщите, а я передам, – без тени раздражения, как с пациентом психбольницы, говорил дежурный, протягивая руку для папки, видимо, привыкший к подобным посещениям. – В чем ваш план?

– Секретно!.. Здесь манифест!.. Ко всем порабощенным народам!.. Пусть Клокотов подредактирует!.. Потом отпечатать!.. Пять миллионов экземпляров!.. С вертолетов рассыпать!.. Люди прочтут и восстанут!

– Отличный план. Особенно с вертолетом… Давайте папку, я передам редактору. – Он принял папку и отослал из приемной законспирированного секретного патриота. Белосельцев испытал мгновенную боль, увидев в безумце себя, свое страдание, отнимающее рассудок.

– Кто икону оставляет, кто папку, и никто букет роз! – засмеялась секретарша. – Итак! – Она обернулась к своему кавалеру и сложила губки так, словно только что съела сладкую ягоду. – Ваши намерения, сударь?

– Ну конечно, хлебосольные ваши родители учиняют обед, уха из семги, кулебяка, тыква с медом, чай из самовара с вишневым вареньем. И конечно, расспросы, как движутся мои писания, и скоро ли обратно в столицу, и не мучают ли мигрени. А я между тем под скатертью успеваю сунуть в вашу руку записку! – Молодой человек повернул руку секретарши ладонью вверх, что-то начертал на ней пальцем, отчего она беззвучно засмеялась. – А в записке начертано: «Приходите, как стемнеет, в беседку. Моя судьба в ваших руках».

Они смеялись, и было видно, что это не просто флирт, не просто шаловливые развлечения от скуки. Они нравятся друг другу, между ними близость.

Они были готовы продолжать свою бесконечную любовную игру, но дверь кабинета отворилась, и выглянул Клокотов.

– Вера, еще нам чайку с профессором! – Увидев Белосельцева, он воскликнул: – Что ты здесь сидишь? Заходи! – И Белосельцев, покинув приемную, вошел в кабинет.

Находящийся там человек поднялся навстречу Белосельцеву с легким поклоном – стройный, в ладном костюме, кружевной рубахе, с галстуком-бабочкой.

– Профессор Киреевский – один из лучших юристов Москвы, и это счастье, что он защищает нас на процессе!

– Считаю за честь, – сказал профессор все с тем же поклоном. – Защищать вашу русскую газету – мой долг патриота и христианина.

– Профессор делает это блестяще! – сказал Клокотов. – И при этом совершенно бесплатно! Но честно сказать, у нас и денег-то нет платить гонорары юристам!

– Это мой долг! – повторил профессор. – Перед тем как принять решение, я пошел к духовнику, и он благословил меня.

Клокотов двигался по кабинету среди знакомых Белосельцеву красных имперских флагов, икон и звезд, казацких сабель и осколков взорвавшихся мин – знаков и символов оппозиционных движений и партий, митингующих на площадях городов, воюющих в Абхазии и Приднестровье.

– Все стоит «наружка»! – Клокотов выглянул из окна на улицу и тут же отошел, словно боялся удара. – С утра стоят, все наши разговоры подслушивают!

Белосельцев, вслед за Клокотовым, выглянул во внутренний двор, где было тенисто и в тени тополей стояли красные «Жигули», виднелись едва различимые пассажиры, тонко, как лучик, поблескивали хлыстики антенны, один на крыше, другой на багажнике.

– Ты разведчик. Скажи, кто это может быть? – спросил у Белосельцева Клокотов, оттесняя его от окна. – Утром, едва я приехал, они появились. И так несколько дней подряд.

Белосельцев не удивился, увидев машину. Она и должна была здесь стоять, машина подслушивания с частными номерами, с двумя антеннами, одна из которых, приемо-передающая, принадлежала радиотелефону, а другая, приемная, торчащая из багажника, была элементом подслушивающей системы. В кабинете Клокотова, среди знамен и эмблем, пепельниц и светильников, находился крохотный, тайно поставленный передатчик. Его слабые сигналы, модулированные речью, принимались снаружи машиной подслушивания, записывались на магнитофонную ленту. Белосельцев был убежден, такие машины ходили и за ним по пятам, записывали его разговоры. Клокотов, его визитеры, проходившие в кабинете встречи, застольные споры, братские тосты и выкрики, слова, произносимые шепотом, становились достоянием следивших за ним спецслужб.

– Борьба, которую вы ведете, требует организации особого рода. – Белосельцев оглядывал кабинет, люстру, ералаш на столе, укромные уголки, в которых мог притаиться «жучок». – Конспирации особого рода. Иначе это не борьба, а игрушки и неизбежно поражение, неизбежна кровь. Я пришел, чтобы через твою газету сделать сенсационное заявление. Не могу сейчас открыть его содержание, потому что те, за окном, его услышат. И тогда твоя жизнь подвергнется угрозе.

– Моя жизнь и так подвергается угрозе, – сказал Клокотов. – И жизнь профессора, после того как он сделал выбор, выступил в нашу защиту.

– Я действительно сделал выбор, – сказал Киреевский. – Я долго ждал, скрывал мои убеждения, испытывал страх. Но потом понял, что больше не могу бездействовать, и примкнул к тем, кто сопротивляется злу. Что толку, если я могу уцелеть, а Россия погибнет. Пусть погибнем мы, а Россия выстоит. Я обратился к духовнику, и он благословил меня. После этого я стал защищать на судах русских писателей, патриотических военных, обездоленных соотечественников. На мой дом однажды уже было совершено нападение. Под дверь подбросили мешок с окровавленными костями. Но я преодолеваю страх и с молитвой продолжаю помогать патриотам.

Он говорил просто, без пафоса, слегка улыбаясь. Лицо его сохраняло веселость. Своим галстуком-бабочкой, кружевной рубахой он походил на музыканта симфонического оркестра.