Исповедь молодой девушки - Жорж Санд

На этот счет у меня есть твердое убеждение — сейчас изложу его вам. Полностью объяснить преступление невозможно, потому что необъяснима сама его природа. Преступление — это акт безумия. В основе самого ловкого мошенничества всегда лежит заблуждение разума, притупление совести, иными словами — некая пустота. А как ухватить пустоту? Как взвесить то, что не имеет веса? Человек тут бессилен. Вот почему, столкнувшись с подобной пустотой, с подобным отсутствием представления о том, что такое человечность, которое и составляет суть бесчеловечных поступков, люди, обладающие знаниями и мудростью, приходят в волнение, начинают совещаться, ломать себе голову и говорить, говорить, говорить, с единственной целью — разобрать и правильно оценить, то есть доказать и вынести приговор. Что доказать и чему вынести приговор? Доказать, что у слабоумия был разумный замысел? Вынести приговор человеческому рассудку, одержимому безумием? Вы ведь понимаете, что это невозможно. Взять хотя бы ваше собственное дело. Стоит нам вдуматься в него — и вот перед нами возникает человек по имени Ансом, который любой ценой и с помощью самых нелепых способов стремился разбогатеть; человек, который, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь, вверяясь здравому смыслу и добропорядочности своей жены, строил какие-то химерические планы, не говоря ей, какие именно, или утверждал, что она все равно их не поймет, — и был в этом прав, потому что не понимал их он сам; человек, который в одно прекрасное утро — я действительно так думаю, Люсьена, — увидев в медленно проезжавшей мимо него карете спящую кормилицу с младенцем на руках, схватил этого младенца, сперва сам не зная зачем, а потом решил оставить его у себя, чтобы получить за него большой выкуп. Но дело оказалось таким рискованным, что, напуганный грозящей опасностью, Ансом махнул на него рукой. Возможно и другое объяснение — то, которое пришло в голову и Женни и контрабандисту: он быстро забыл свой замысел, возникший случайно, плохо продуманный, и занялся другими делами, столь фантастическими, что они привели его под конец в сумасшедший дом. Но, лишенный разума и ясного сознания, этот человек проявлял порой доброту и мягкосердечие (Женни говорила, что он не был ни груб, ни жесток, и она любила его, любит, быть может, и сейчас, поэтому не решается отдать Фрюмансу сердце, уязвленное памятью о пережитом разочаровании). Он позаботился о несчастном младенце, нанял ему кормилицу — первую попавшуюся нищенку, — а потом отвез жене, чтобы та, приняв девочку за собственного своего ребенка, растила ее, пока не изменятся обстоятельства. Бред сумасшедшего — в этих словах вся история Ансома и одновременно подоплека вашей тяжбы. Ничего иного я в ней не вижу.

Но неужели вы думаете, что члены суда, важно восседающие в своих креслах, что адвокаты, которые засучили рукава и приготовились к бою, удовольствуются столь простым объяснением, ведущим к обелению памяти Ансома? Да разве стоило бы для этого тратить столько красноречия, проявлять такую проницательность? Необходимо во что бы то ни стало найти состав преступления, констатировать предумышленное похищение, указать пальцем на виновного. Ансома нет в живых, но у него был сообщник, которого, вероятно, не смогут разыскать; зато под рукой его пособница, которая все знала и помогала Ансому, и эта пособница — Женни. Она единственная, кому это дело все еще сулило выгоду, и вот она приводит ребенка и требует за него мзду. Мы-то знаем, что никакой мзды Женни не приняла, но где тому доказательства? Поверят ли ей ее противники? Женни пошла на службу к госпоже де Валанжи из любви к вам, но, по ее собственному признанию, она получала хорошее жалованье и, как нам известно, не тратила его, чтобы в случае беды вы не остались без средств. Но ведь намерения недоказуемы, а если Женни и докажет свои, от этого ничего не изменится: просто вас обвинят в совместном воровстве.

— Довольно, довольно, господин Мак-Аллан! — взмолилась я. — У меня кровь леденеет от ваших слов.

— Сейчас я вкратце подведу итоги и кончу, — продолжал он. — Будь я адвокатом противной стороны, мои действия не отличались бы от нынешних: я изучил бы местность, прошел бы всю дорогу вдоль Дарденны и обратил бы внимание на крутой поворот этой обрывистой дороги и узкий мостик, по которому, однако, может без труда проехать карета, запряженная спокойными лошадьми, привыкшими к своему вечно дремлющему кучеру. Я не преминул бы заметить, что из открытого экипажа (тут я посетовал бы на многочисленные переделки в устройстве указанного экипажа, который, не будь этого, послужил бы важным вещественным доказательством — я дал себе труд взглянуть на него в вашем каретном сарае), — так вот, я не преминул бы заметить, что из открытого экипажа, едущего по самой кромке дороги или вдоль низкого мостового парапета, спящий младенец мог незаметно свалиться в поток, бурно несущийся внизу, и тогда течение подхватило бы его и унесло, а грозный гул бурливых вод — тут я подпустил бы немного поэзии — заглушил бы его крики, и он, по всей вероятности, навеки исчез бы в одном из тех неисследованных и, быть может, не поддающихся исследованию водоворотов, которыми изобилуют местные реки вообще, а Дарденна в частности. Я счел бы вполне обоснованным предположение, что Ансом или любой другой прохожий с неясным и сомнительным прошлым, на подозрении у полиции, словом — человек, предпочитающий большим дорогам тропы на дне оврагов, стал свидетелем этого несчастного случая. Спасти ребенка он не мог, а звать на помощь не стал — ему вовсе не хотелось выступать потом свидетелем на суде. Раздумывая над неожиданным происшествием и его возможными последствиями, он постепенно сочинил целый роман и рассказал его своему приятелю Бушету, своей жене Женни и ее подруге Изе Карриан. Все это и привело через четыре года к подмене ребенка — это ведь достаточный срок, чтобы ребенок стал неузнаваем! Наконец, я заявил бы, что мадемуазель Люсьена мертва, и это заявление было бы поддержано весьма важным свидетелем; вы о нем не подумали, но ваши противники держат его в запасе. Это ваша бывшая кормилица.

«Она умалишенная!» — воскликнет ваш защитник.

«О да! — скажу я. — Мы это утверждаем и рады, что вы согласны с нами. Дениза сумасшедшая, всегда была сумасшедшей и в припадке безумия выбросила ребенка в реку».

Она припоминает этот случай, винит себя в нем, горько кается в минуты просветления, хвалится, когда сознание у нее затемнено, но никогда уже не отрицает, что все произошло именно так, потому что госпожа Капфорт вдалбливает в нее это убеждение. Оная дама утверждает к тому же, что сравнительно недавно, во время прогулки в той самой карете, Дениза попыталась столкнуть вас в реку. Фрюманс и Мариус были тому свидетелями и не смогут отрицать этого факта. Доктор Репп подтвердит, что мысль убить вас была навязчивой идеей Денизы, таким образом, показания сумасшедшей станут решающими. Итак, маленькой Люсьены нет в живых, а есть маленькая Ивонна, неведомо чей ребенок, которого Женни взяла на воспитание с обдуманным намерением, поскольку, при всей своей молодости и неопытности, никак не могла ошибиться насчет его возраста и принять девятимесячную девочку за свою полуторагодовалую дочку. Короче говоря, я привел бы все мыслимые доказательства незаконности гражданских актов, ссылаясь на кои мадемуазель Люсьена, здесь присутствующая, притязает на имя и наследство госпожи де Валанжи, а в отношении госпожи Ансом потребовал бы наложения денежного штрафа и тюремного заключения, то есть разорения и позора. Возможно, я выиграл бы, возможно, проиграл бы дело, но в случае выигрыша я сказал бы заплаканной мадемуазель Люсьене, или Ивонне: «Вам предлагали спокойную, независимую, свободную от денежных забот жизнь, а вы предпочли удовлетворить свою гордыню и ей в жертву принесли Женни. Пеняйте на себя!» Я кончил, Люсьена, теперь слово за вами.