Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

ожидала, видно, что так получится, — опустила лопату, выпрямилась, высокая, крепкая; солнце вызолотило ее румяное лицо. Ерофей глянул на ее ладное тело, и непонятное чувство захлестнуло его — вспомнил Надежду Сергеевну: пришла она ему на память веселая, смеющаяся, в белом, с короткими рукавами платье, бронзовая от загара, на смуглой шее капельки воды, мокрые после купанья волосы пахнут незахватанной свежестью.

Бабы, ток, вороха пшеницы, хмурый облачный денек — все отодвинулось куда-то в сторону. Ведь он даже не простился по-хорошему; оборвал ниточку — и с концом. Первое время ходил как ни в чем не бывало, думал — обойдется, не заплачет, проживет и без нее. Жена, Ольга Ивановна, приехала оживленно-радостная. Где уж тут было подумать о Надежде Сергеевне? Ольга Ивановна сидела по вечерам в своей комнате над учебниками. Свет лампы золотил ей волосы. Узкое, суховатое лицо за лето стало как будто мягче. Темное платье скрадывало угловатость тела. Шелестели в тишине страницы. На носу уже сентябрь. Скоро начнутся занятия в школе. Иногда он заставал у Ольги Ивановны соседских мальчишек и девчонок. Она оглядывалась виновато. Ерофей пятился, говорил негромко:

— Не буду тебе мешать. Занимайся.

И, отступая на цыпочках, уходил во двор — курить.

Был рад, если его вызывали в контору.

Иногда думал: вот и прошло, забылось увлечение. Если бы так… Ерофей низко опустил голову. Бабы отошли в сторонку, посмеиваясь. Ерофей проводил их низким взглядом… Что делать? Поехать навестить? Поговорить с Надеждой Сергеевной по-доброму, по-хорошему?

Все дообедье не находил себе места. В обед приехал с элеватора его заместитель, Игнат Николаевич.

— Оформили? — спросил Ерофей.

— Оформили, — хмыкнул Игнат Николаевич. — Не в зачет.

— Что-о-о?

Ерофей побагровел. Мысли, оборвав мучительный бег, сделали скачок в другую сторону.

— Должок вспомнили.

— Должо-ок? Какой должок?

— Ссуду.

Ерофей схватился за голову: забыл, совсем забыл — брали в прошлом году зерно.

— Что теперь делать?

— А поди ты… — Ерофей ругнул заместителя, побежал в контору звонить по телефону. Но, видимо, и сам понял: кричать и шуметь бесполезно. Сидя у себя в кабинете, поостыл, звонить не стал. Вышел на крыльцо, спустился к машине. Завел, выехал на бугор. Когда увидел притихшие поля, сник, сгорбился за рулем.

Еще утром с поля приезжал верховой — стал комбайн. Второй за последние дни. У первого поплавились подшипники, он стоял посередине поля с разобранным мотором. Колосья спереди повисли на мотовиле. У третьего нынче с утра не ладилась работа — ломались планки полотна. Ерофей увидел — кто-то нахлестывает коня; от колес — пыль, гром. На повороте притормозил. Комбайнер. На дрожках свернутое полотно, из-под него, бугрясь, торчали сломанные ребра планок.

— Опять полетели, — сказал комбайнер хмуро.

У Ерофея заныло под ложечкой: значит, зерна с поля не жди, кругом незадачи, куда ни кинь — везде клин. А Василий Павлович надеется, что Ключи сегодня выполнят полтора плана. Что, если сдать пшеницу, оставленную для колхозников? Он постоял, раздумывая, поехал обратно; ехал тихо, взгляд невидящий, руки на руле — как грабли.

Возле конторы вышел, проскрипел по ступенькам.

Одна мысль не давала покоя. Ерофей сел за стол. Обхватив голову руками, сидел, в уголке рта еще с дороги потухшая папироска…

Поднялся из-за стола, подошел к окну. Ветер бил в стекла. Синь заволакивало дымкой. Мусор и щепки прибивало к стенам. Неподалеку на огороде посвистывало между плетнями над оголенной землей. Не нагнало бы дождя. Взглянул на небо, решительно сунул руки в карманы, вышел на улицу. Навстречу ехала подвода. Мальчишка, стоя на бричке, погонял коня вожжами, крутил их над головой. Конь, вытянув морду по ветру, распушив хвост, скакал шибко — уши прижаты, глаза навыкате; сзади отчаянно гремел стукоток. Ерофей шумнул мальчишке. Натянув вожжи, тот стал осаживать.

— Найди Игната Николаевича и скажи ему, чтобы пришел на ток.

На току Петрован Бахтин склонился у веялки, ковырял в ней зубилом; из-под грязной рубашки выпирали худые ключицы. Бабы сидели на пшенице, спиной к ветру, концы платков трепало, когда порывами наносило пыль, жмурились, закрывали ладонями глаза; посматривали с тревогой: грозы не было бы. Ерофей мимо баб подлетел к заведующему током:

— Сколько осталось неотсортированной пшеницы? На одну упряжку? Закончите — приступайте к этой, — кивнул на вороха предназначенной для выдачи колхозникам пшеницы. Бахтин поднял удивленные глаза. Но взгляд председателя был тверд и жёсток. — К вечеру привезут остатки с поля. Будем работать и ночью. — Завидя бегущего к току на рысях Игната Николаевича, приказал: — Организуешь с ним ночную смену.

Бабы за веялкой склонили друг к другу головы:

— Слышали, будем сортировать сами для себя.

— Председатель распорядился.

— А как же, бабоньки, нынче чтоб и на выдачу зернцо было чистое.

Ерофей, краснея, выбежал из-под навеса к Игнату Николаевичу, заговорил с ним запальчиво. Сбивчиво глотал слова и оттого еще больше сердился. Игнат Николаевич часто-часто заморгал глазами, слушал, оторопев: для него непонятен был гнев председателя. Оставив его, Ерофей убежал на другой конец тока — председателев шумоватый басок загремел и оттуда. Никто этому не удивился: знали, что Ерофей не привык спускать никому. Бабы встали у веялок, отдых кончился. А Ерофей приступал уже к приехавшим на ток представителям «Сельхозтехники»: почему до сих пор не отремонтированы комбайны? Подымал голос — брови сдвинуты, в щеках дрожь, внутри же, ничем не заглушаемый, не давал покоя паливший его огонек.

Гроза пришла ночью, неожиданно. Ерофей носился по току с перекошенным лицом. Перекрикивая ветер и гул дождя, командовал:

— Брезенты тащи! Накрывайте быстрее…

Придерживая фуражку, кидался в самую гущу мокрых тел, руки скользили по брезенту, ноги оступались в грязи. От Ключей по мокрой траве, по размытым дорогам с ведрами и мешками бежали мужики и бабы. Ерофей встречал бегущих, хватал за руки, за ведра:

— Бабочки, лапочки, товарочки мои быстроногие… Спасайте кто чем может. Ведрами — под навес, на сухое место. Пропадет хлеб…

Дождь хлестал по ворохам, по ведрам. Вдоль размытых дорог вода несла травяные остатки, мусор, зерно. Над ближайшим бугром, над током ослепительно разрывалось небо. Бабы прикрывали руками глаза, оглушенные, приседали от грохота, по лицам текла вода, волосы мокрыми прядками выбивались из-под платков.

Ерофей только под утро, усталый и продрогший, пошел домой. Сапоги в грязи, пиджак мокрый, кожа на руках разбухла от воды. В самый разгар грозы, когда хлестало неимоверно, схватил полупудовую плицу, кидал из ближнего вороха хлеб под навес, в горячности, не рассчитав броска, хватил рукой по стояку, в беспамятстве не почувствовал боли; сейчас рука ныла. Земля мягко разъезжалась под ногами.

Утро занималось прохладное. Жиденький свет струился